– Лады! «Паркер» против твоей финки!

– Фи-ига себе! Вшивая ручка против настоящего оружия! Клинок из специальной стали, и до сердца достаёт!

– Сдрейфил!

– Я?! Мотя приходил в ярость моментально, лицо у него тут же бледнело, а глаза из серых становились ярко-голубыми.

– Ну не я же, – Марек достал из внутреннего кармана «паркер» и пощёлкал кнопкой перед Мотиной физиономией.

Финка, явно тюремного изготовления, была единственным сокровищем Мотанкина, он заботился о ней, как о живой: лелеял, аккуратно точил до бритвенной остроты, полировал наборную ручку куском замши, даже сам смастерил чехол, тайком отрезав край от солдатского одеяла, под которым спал. Лишиться финки казалось немыслимым. Однако потеря лица тоже была неприемлема. Мотя, закусив губу, достал финку и бережно опустил на притоптанный снег:

– «Паркер» на бочку! Марек, ухмыляясь, положил ручку рядом. Мотанкин, бледный и спокойный, слепил комок и, почти не целясь, с силой метнул. Знак звякнул консервной банкой, шапка снега беззвучно слетела в сугроб.

– Бляха-муха! – выругался Марек, а Мотя заорал и, хлопнув в ладоши, радостно сгрёб трофеи.

– Учись, Марчелло, пока я жив!

Настроение у Марека испортилось вконец. И не ручки ему было жаль, чёрт с ним, с «паркером» – батя новый привезёт. Мерзко было оттого, что какой-то Мотанкин, хмырь из общаги, ханурик, Гитлер поганый, обставил его. Обчистил по полной программе. Обчпокал, как ребёнка.

– Слышь, Мотя, – Мареку стоило огромных сил, чтоб не влепить по счастливой физиономии Мотанкина. – А слабо на всё помазать?

Мотя не понял. Продолжая улыбаться и щёлкать «паркером», он простодушно спросил:

– Это как – на всё?

– Ну, вот, ты ставишь «паркер» и финку…

Мотя, чуя подвох, насторожился:

– А ты?

– А я ставлю Виннету…

Мотанкин перестал дышать: шанс завладеть Виннету казался просто немыслимым. Во-первых, Виннету – вождь. На нём парадный головной убор из орлиных перьев, в руку можно вставить томагавк, нож или кольт. Во-вторых, у Виннету белый конь, с которого снимается сбруя и седло, к седлу крепится лассо и кобура с винчестером. В-третьих…

– Слабо? – Марек, усмехаясь, скинул с плеча спортивную сумку. Взвизгнула молния, и на снег опустился Виннету на белом коне.

Искушение оказалось непреодолимым. Мотя покраснел, он снял шапку и, скомкав, сунул в карман пальто. Потом, что-то бормоча, положил под ноги пластмассовому вождю нож и «паркер». Выпрямился. Хрипло буркнул, не глядя на Марека:

– Не слабо. Снежок пролетел совсем рядом. Марек, не спеша расстегнул сумку, присел на корточки, стал сдувать снежинки с индейца и, ласково улыбаясь, поправлять сбрую и амуницию. Тихо беседуя с вождём, он не обращал на Мотю ни малейшего внимания. Тот, крепко сжав кулаки, мрачно наблюдал за счастливчиком. Потом, словно решившись, Мотя позвал:

– Крыжановский!

Марек, будто удивившись, что Мотя ещё тут, спросил:

– Чего тебе?

– Давай ещё раз.

– У тебя нет нифига, – снисходительно усмехнувшись, проговорил Марек.

– Я палец ставлю. Мизинец.

Марек растерялся:

– Это как?

– Ну как на зоне. Если продую – отрежу палец.

Марек недоверчиво хмыкнул, познания о тюремной жизни он почерпнул, по большей части, из «Графа Монте-Кристо». Но в целом затея показалась ему любопытной, и он вернул конника на место. Рядом с финкой и «паркером».

Мотанкин насупился, потемнел лицом и действительно стал похож на Гитлера. Он скинул пальто в сугроб, зачерпнул рукой снег. Не сводя глаз с цели, он слепил снежок, замер на миг и с силой метнул. Снежок пролетел на полметра выше знака. Снег продолжал сыпать. Мотанкин понуро опустил руки, снежинки в его тёмных волосах не таяли и Мареку казалось, что Мотя седеет на глазах.

– Мотя… Мотанкин молчал. – Слышь, Мотя, – осипшим, не своим голосом позвал Марек. – Я тебя прощаю.

Тот будто не слышал, потом повернулся:

– Прощаешь? Ты что ж думаешь, Мотанкин – гнида? Мотанкин – грязь? – с пугающим спокойствием проговорил он, глядя Мареку в глаза. – Что только вы, чистенькие, масть держать можете? – При этом «вы» он злобно кивнул в сторону высотки, островерхий силуэт которой едва проступал сквозь снежную пелену, будто мираж заколдованного замка.

Снег падал и падал. Марек видел, как губы у Моти побелели и затряслись, он видел, как Мотя наклонился, поднял финку и отбросил чехол в снег. Видел, как приятель оттопырил мизинец и приблизил лезвие к основанию пальца, словно собирался откромсать сучок. Мареку стало жутко, он повернулся и побежал в сторону высотки. Ноги вязли в снегу, он поскользнулся и упал. Вскочил и помчался снова.

Тут за спиной раздался вопль, пронзительный, словно забивали какое-то животное. Марек оглядываться не стал, а побежал ещё быстрее.

* * *

Палец Моте пришили. Под конец восьмого класса его всё-таки выперли из школы, а ещё через семь с половиной лет Мотанкина зарезали в пересыльной тюрьме под Владимиром.

2

Снег начал валить прямо с утра. Станислав Крыжановский пребывал в прекрасном настроении, он возвращался из «Плазы», где ему удалось наконец уломать Ван-Холлена и подписать контракт. Развалясь на заднем сиденье «линкольна», он дымил сигарой и глядел, как за окном мельтешат мохнатые снежинки. Прямо на глазах островерхая громадина небоскрёба Крайслера, сначала потускнела, став плоской, как декорация, а после почти исчезла. Розоватый силуэт башни со шпилем напомнил Станиславу высотку на Котельнической, где он вырос.

Крыжановскому стукнуло сорок пять, к этому времени он уже не сомневался, что Господь приберёг для него специальный план и наделил невероятной интуицией. Именно чутьё подсказало Станиславу немедленно вернуться из Бельгии в Москву: он безошибочно уловил ветер перемен и из начинающего дипломата удачно трансформировался в олигарха средней руки. Именно интуиция помогла принять решение за два года до конца века перевести все деньги в Америку и выхлопотать вид на жительство. Тогда над ним подшучивали и называли перестраховщиком.

Обосновался он в Вестчестере, купив почти настоящую усадьбу с колоннами и тенистым прудом. Зачем-то завёл лошадей с конюхом, хотя верхом ездить остерегался. Зато вполне сносно научился играть в гольф. Занимался он, по его словам, торговлей со странами бывшего Союза, говоря о своём бизнесе, он делал руками неопределённые жесты, словно оглаживал что-то круглое, вроде надувного пляжного мяча. Адрес его офиса – Нью-Йорк, Бродвей, Эмпайер-Стейт-билдинг, производил на соотечественников чарующее действие. На самом деле это была тесная контора из двух комнат без окон, в которой Станислав не появлялся, устраивая деловые встречи в «Распутине» или «Самоваре» у Барышникова. Наиболее достойных клиентов выгуливал в Лас-Вегасе, арендуя самолёт и пентхаус в «Белладжио».

Фамилию Крыжановский здесь выговорить никто не мог: местным дельцам он представлялся как Кей-Джи, на его визитке вместо имени были выбиты золотом всего две буквы «K J». Его