повернул вверх по Романовской. Миновав улицы Тербатес и Александровскую, он подошел к серому пятиэтажному дому. Негромко посапывая, отворил парадную дверь, поднялся на второй этаж и покрутил бронзовую ручку звонка.

Ему открыла молодая, исхудавшая, поблекшая женщина.

— Добрый день, госпожа Леинь! Зашел справиться о здоровье доктора, заговорил участливо Зилбиксис.

— Навряд ли до утра протянет, — глухо ответила госпожа Леинь.

Зилбиксис оглянулся. На лестнице не было ни души.

Никто не подслушивал. И все же Зилбиксис наклонился поближе и перешел на шепот.

— Тревожное нынче время. Повальные обыски, аресты. Берут ни за что ни про что. За красивые глаза.

Квартал за кварталом обыскивают, дом за домом. Сегодня ночью могут и к вам нагрянуть. Имею такие сведения. Если что-то нужно спрятать, отдайте мне, я укрою в надежном месте. Вам оставлять при себе рискованно, если найдут, не посмотрят, что доктор при смерти.

— У нас ничего нет, — ответила госпожа Леинь, немного смешавшись.

— Со мной можете быть откровенны, я знаю, у господина Леиня хранится литература, быть может, оружие. В такое время нельзя друзей оставлять в беде, если будет обыск, полиция ни на что не посмотрит.

— Я, право, не знаю, — растерянно молвила госпожа Леинь, — в самом деле ничего не знаю, — заколебалась она. — Но если вы что-то еще знаете, может, зайдете и сами у него спросите?

Если вы что-то еще знаете? Что бы это могло означать?

Тяжелый запах дезинфекции, карболки, лекарств висел в коридоре. Наконец решившись, хозяйка уверенно направилась в одну из комнат.

Прямо как был, в пальто, Зилбиксис неспешно проследовал за ней. Чтобы заглушить зловоние отмирающей плоти, в комнате распрыскали духи. Больной лежал на широкой дубовой кровати, до подбородка укрытый одеялом. Ему могло быть слегка за тридцать. Усохшее лицо, дряблая кожа, померкший, оцепенелый, ничего не видящий взгляд, нацеленный в потолок. Мебель в комнате затянута в белые чехлы, люстра в белом саване, и белая пена на бесформенных лиловых губах обреченного.

— Господин Леинь, — заговорил Зилбиксис, — это я.

Помните, вы частенько бывали у меня?

Больной не шелохнулся. На противоположной стене под белым чехлом висела картина.

— Идут повальные обыски, — продолжал Зилбиксис, — у Калимежов нашли листовки. За хранение оружия без разрешения грозит смерть. Я боюсь за вас.

У меня есть надежный тайник. Можете отдать мне оружие.

Больной не ответил.

— Со вчерашнего дня слова не сказал, — объяснила за спиной госпожа Леинь.

Глубоко опечаленный фотограф прошел коридором к выходу. Неожиданно остановился, осмотрел вешалку.

— Госпожа Леинь, — сказал он, доставая из кармана объемистый бумажник, — если вы в стесненном положении, я бы мог одолжить вам какую-то сумму. Сколько вам нужно?

— Ну что вы, не беспокойтесь, денег у нас достаточно, у мужа были кое-какие сбережения. — И на бледных щеках женщины выступил легкий румянец.

— Не стесняйтесь, — уговаривал фотограф. — Я вижу, рысья шуба вашего мужа исчезла с вешалки, должно быть, отнесли в ломбард?

— Нет, нет! — быстро ответила госпожа Леинь. — Шуба не в ломбарде, да что это за шуба, простое пальто, подбитое мехом, я его повесила в шкаф, посыпала нафталином, меньше места занимает.

— Что верно, то верно, — согласился фотограф, разглядывая освободившиеся на вешалке крюки.

Учтиво простившись, он вышел.

III

Тем временем в книжную лавку Ранкиса один за другим являлись покупатели, выражая желание взглянуть на книжные каталоги и альбомы репродукций.

Некоторые осведомлялись о совсем уж редкостных каталогах, и таких покупателей Ранкис препровождал дальше в глубь магазина, где в одной из комнат квартиры был накрыт стол для чаепития на четырнадцать персон.

За столом сидело одиннадцать мужчин и две женщины. Число «тринадцать» было и здесь под запретом, ибо среди присутствовавших находился суеверный повар Озолбауд. Да, тот самый Озолбауд, которому было наплевать на все, кроме своей работы, проверенный и бывалый дружинник. Большинство присутствовавших он знал лично, вместе с Чомом, Удалым, Страуме, Землемером, Гришкой, Аусеклисом, Янисом Кулпом участвовал в знаменитом налете на Центральную тюрьму. Остальных четверых Озолбауд видел впервые. Все они — рабочие, крестьяне, интеллигенты — более или менее виртуозно владели маузером, браунингом, наганом. Были самоотверженны и преданы партии, прекрасно ориентировались в запутанных ситуациях, боевой революционный опыт достался им не только в победах, но и ценою горьких утрат.

Все уже были в курсе дела: два члена Центрального Комитета, Господин и Мистер, схвачены полицией, вместе с ними арестованы двое рядовых боевиков — Межгайлис и Грундберг. Господин арестован с документами Карлсона, а Мистер как Розентал; настоящие имена того и другого знали лишь некоторые из присутствовавших. Обсуждались возможные планы спасения, но окончательное решение все еще не было принято, так как главный участник совещания по неизвестным причинам задерживался. Света не зажигали, комната погружалась в полумрак, на мгновение смолкли голоса, стало тихо.

В тени стоявшей в кадке пальмы, совершенно прозрачная после бессонной ночи, сидела сестра Янсона Брауна Анна, она только что приехала из Либавы. Рядом с нею куталась в серую накидку Аустра Дрейфогель.

Дверная ручка бесшумно опустилась, дверь тихо, словно во сне, открылась, и, беззвучно ступая в галошах производства фирмы «Проводник», вошел в комнату Яков Дубельштейн.

В самом деле, на нем были отличнейшие галоши, в холодную погоду в них не замерзнешь, в оттепель не промокнешь, на скользком месте не поскользнешься, на неровном не споткнешься, в прохладную пору они согревали, в теплую — охлаждали, и на ярко-красной подкладке нестирающейся краской была оттиснута эмблема фирмы — рука с молотом.

Дверь так же тихо затворилась и собравшиеся, занятые своими мыслями, не заметили вошедшего.