Шрифт:
Закладка:
Руки Дохэ несмело легли на спину Эрхая, ощупали горячий пот, который выступил на его коже. Хуже детских ее рук ничего не было, иногда за столом он натыкался на них глазами и вдруг вспоминал эти ночные секунды. Руки Дохэ то и дело отправлялись в робкую разведку, щупали его спину, плечи, крестец, однажды она тронула рукой его лоб. Бедняга, так хочет стать ему ближе. Дохэ смеялась только с начальником Чжаном, со старухой и с Ятоу. Хохотала она даже беззаботнее, чем Сяохуань: сидя на полу, так и заходилась от смеха — руками-ногами колотит, волосы взъерошены. По правде, и старуху, и начальника Чжана тоже заражал ее смех, хотя они и не могли взять в толк, что ее так развеселило. А она не умела объяснить. Глядя, как она хохочет, Эрхай удивлялся: Дохэ лишилась семьи, осталась сиротой, а поди ж ты, смеется. Как погибли ее родные? Он вздыхал про себя: наверное, никогда уже не узнать.
Руки Дохэ нежно похлопали его по спине, будто дочку баюкает. Вдруг он услышал:
— Эрхай.
С тоном ошиблась, но вообще разобрать можно.
Он невольно промычал в ответ.
— Эрхай, — теперь она повторила чуть громче, ободренная его мычанием.
— М-м? — он понял, в чем ошибка Дохэ: все выговаривали его имя, добавляя два гортанных «р»: «Эрхар», и она пыталась повторить, но неправильно ставила язык, и вместо «Эрхай» у нее выходило «Эхэй». И тон не тот, получалось больше похоже на «Эхэ» — «голодный журавль». Она попробовала еще раз: «Эрхэ» и тут уж осталась довольна собой.
Замолчала. Не дождавшись продолжения, Эрхай уже почти заснул, а она вдруг снова залопотала:
— Ятоу, — чудно, похоже больше на «ядоу» — «давленые бобы».
Эрхай понял: она хвастается своим знанием языка. Дохэ, оказывается, совсем ребенок.
— Ятоу. Яту? Ятоу. Ядо…
Эрхай повернулся на другой бок, затылком к ней, давая понять — на этом урок окончен. Дохэ опять тронула его рукой, уже смелее, крепко ухватилась за его плечо.
— Славный денек.
Эрхай чуть не подпрыгнул на месте. Это были слова начальника Чжана. По утрам, встретив первый поезд, старик возвращался домой, когда все только вставали с постели. Он входил и здоровался: «Славный денек!» Начальнику Чжану было важно, чтоб денек выдался славный, погожий, тогда составы будут ходить без задержек и ему не придется подолгу ждать на станции. И путевой обход в «славный денек» можно сократить, ведь в его возрасте обходить дорогу — настоящая мука.
— Славный денек? — она ждала, что Эрхай похвалит ее или исправит.
— Мм.
— Уже поели?
У Эрхая даже лицо вытянулось. Еле сдержал смех. Когда должники родителей приходили в дом с подарками, мать, принимая их, непременно спрашивала: «Уже поели?» Но Дохэ не могла выговорить ни одно, ни другое слово, и получалось у нее «узепарери» — сразу слышно, что японская речь.
— Как-нибудь сойдет.
И гадать не надо, это она взяла у Сяохуань. Жена поработает на совесть, люди нахвалиться не могут, а она бурчит: «Гм, как-нибудь сгодится». Вкусная еда на столе или так себе, спорится дело или не очень, рада она или расстроена — на все у Сяохуань один ответ: «Как-нибудь сойдет». Иногда в хорошем настроении жена могла дочиста подмести и двор, и дом — метет и бормочет себе под нос: «Как-нибудь сгодится».
Эрхай решил пропускать болтовню Дохэ мимо ушей: если отвечать, это никогда не кончится, и он до утра не уснет. А завтра нужно работать.
Она лежала, глядя в потолок, и повторяла на все лады: «Эхай, Эгей, Эхэ…»
Эрхай повернулся к ней затылком, крепко сжав плечи руками. На другой день он рассказал про ночные разговоры старикам.
Докурив плотно набитую трубку, отец решил:
— Нельзя позволять ей учить язык.
— Почему это? — спросила мать.
— Да ты сама посуди! — начальник Чжан уставился на жену. Такую простую вещь не сообразит.
Эрхай понял отца. На Дохэ нельзя положиться: вдруг она снова вздумает удрать? Ведь зная язык, убежать ей будет гораздо проще.
— А как ты ей запретишь? Посели собаку с котом, она и то мяукать начнет, — мать сощурилась в улыбке.
— Хочет удрать — пусть сначала родит нам сына, — отрезал начальник Чжан.
— Тебе, что ли, решать, кого она там родит? — засмеялась мать.
Старики с Эрхаем докурили трубки в тишине.
С тех пор каждый раз, как Эрхай приходил к Дохэ, она засыпала его ворохом бессвязных китайских слов. «Паршиво», «Пошел к черту» — у Сяохуань набралась, а еще: «Живи да радуйся!», «Ай, пропасть!» — жена пересыпала этими присказками и брань, и шутку, и вот они перекочевали к Дохэ. Правда, чтобы понять, на каком языке она говорит, нужно было хорошенько прислушаться. Эрхай теперь даже не мычал в ответ — пусть мелет, что хочет, и сама себе отвечает. Но стал усерднее выполнять свой долг, за ночь успевал по нескольку раз. В душе Эрхай сердился на родителей: мать с отцом ничего не говорили, но он все равно чувствовал, что его торопят.
Только вот Дохэ все поняла неправильно. Она решила, что Эрхай ее полюбил. Встречаясь с ним днем, краснела и украдкой ему улыбалась. Когда Дохэ так улыбалась, Эрхай снова видел, до чего же она чужая: китайские девушки, если влюбились, и улыбаются-то совсем по-другому. Но в чем разница, он не знал. Эрхаю казалось только, что улыбка эта еще больше все запутывает.
И руки Дохэ по ночам стали смелее. Так, что он уже едва терпел. Как-то ночью она вцепилась в его ладонь и потащила на свой мягкий, влажноватый живот. Пока он решал, убрать руку или оставить, Дохэ прижала ее к своей круглой груди. Эрхай не смел пошевелиться. Вырваться — все равно что обругать Дохэ, обозвать ее бесстыжей, грязной, а если оставить руку на груди — бедняга решит, будто Эрхай в нее влюбился. Как он может влюбиться, у него же Сяохуань там, во флигеле.
И даже без Сяохуань он все равно не смог бы полюбить Дохэ.
Когда отец работал еще на станции Хутоу путевым обходчиком, брат, Дахай[35], сошелся с коммунистами из горного партизанского отряда сопротивления Японии. Пятнадцатилетний Дахай взял с собой Эрхая. и они отправились к партизанам за агитлистовками, чтобы потом раздать их в поезде. Пришли в Хутоу, а там японские солдаты поймали двух партизан, сорвали с них всю одежду, оставили только листовки, привязанные к поясу
