Шрифт:
Закладка:
Девочка появилась на свет в январе, глубокой ночью. Роды прошли легко, ребенка принимала повитуха из уезда, она знала немного по-японски. У начальника Чжана были свои резоны отправиться в уездную больницу и выложить там кругленькую сумму за повитуху, японку-полукровку: он не хотел, чтобы люди в Аньпине узнали, кто на самом деле родил его внучку. Как только живот Дохэ округлился, она больше не выходила со двора, сидела дома. Сяохуань уехала к родителям и жила там, пока девочке не исполнился месяц. В поселке ее увидели уже с ребенком на руках, девчушка была закутана в розовую накидку, Сяохуань гордо носила ее по улицам. Спросят: «Откуда ребеночек?» — Сяохуань отвечает: «А то непонятно? Утром навоз отгребала, там и нашла, откуда еще!» Или: «Из женьшеня выстругала!» Скажут: «Какая красивая девочка!» — она смеется: «Что верно, то верно, у матери-уродины цветочек растет!» А если кто ехидно подметит: «Сяохуань, чего это дочка на тебя не похожа?» — она и тут за словом в карман не лезет: «И хорошо, что не похожа! Иначе бедная сваха забот не оберется. Разве найдешь на свете еще такого дурня, как Чжан Эрхай?»
Сяохуань вернулась в мужнин дом под вечер и сразу пошла в свой флигель. Мать Эрхая прибежала, радостно дробя крохотными ножками, позвала Сяохуань взглянуть на толстушку, той уже месяц стукнул.
— Эрхай у нее?
Старуха, конечно же, поняла, что нужно Сяохуань, и поспешила в дом, рассекая ножками воздух. Скоро явился Эрхай.
— Столько старался, и все зря, девчонку выстругал. Одни убытки, — съязвила Сяохуань.
Счастливый Эрхай хотел отвести жену в дом, познакомить с дочкой, но после этих слов так и застыл у порога. Развернулся, чтобы уйти, Сяохуань крикнула:
— Куда опять?
Не оборачиваясь, Эрхай бросил:
— Дальше стараться!
Сяохуань рванула мужа к себе, зло уставилась в верблюжьи глаза. Он выдержал взгляд. Посмотрели так друг на друга, и жена влепила Эрхаю пощечину. Ударила не всерьез, а будто слегка упрекнула и спросила — мой? Эрхай тотчас ударил в ответ, и Сяохуань поняла: он не полюбил Дохэ. Муж был уверен в своей правоте, потому и не стал терпеть обиду.
Следующие дни Сяохуань к ребенку не подходила. Из ее окна было видно, как Дохэ снует по двору — скорым шагом, низко склонив голову, — то выносит ведро с грязной водой, то торопится в дом с тазиком кипятка. Грудь большая, увесистая, кожа белая, нежная, словно молочный жир. Дохэ не изменилась после родов, и лицо, и повадки остались прежние: чуть что — сгибается перед тобой в поклоне. Но Сяохуань казалось, что все в ней стало совсем другим. Теперь япошка держала себя так, словно у нее появился заступник, то тут, то там раздавался суетливый цокот ее деревянных савдалий, она будто стала полноправной хозяйкой в доме и деловито сновала по двору семьи Чжан, словно по завоеванной земле.
Тем утром солнце в небе казалось огромным, каким бывает только после дождя. Сяохуань по обыкновению проснулась в десять с небольшим, устроилась на кане и закурила первую трубочку. Сандалии простучали подвору от северной комнаты к котельной и надолго затихли. Дома были только Сяохуань с Дохэ да девчонка, которой едва месяц стукнул, считай, две с половиной женщины. Сяохуань оделась, накинула на плечи платок, хорошенько расчесалась. Вышла во двор, отряхнула с платка упавшие волосы и перхоть. В котельной кто-то мурлыкал песенку. Японскую песенку. Сяохуань подошла к окошку котельной и в белоснежных клубах пара увидела два розовых тела — большое и маленькое. Походный алюминиевый котелок, который японцы, удирая, бросили на станции, теперь превратился в ванну. Котелок был глубокий, но в ширину его не хватало, и Дохэ поставила сверху скамеечку, сидушкой поперек, от края к краю. Сидя на скамеечке, она окатывала себя и ребенка водой из котелка, поливала ковшом из тыквы-горлянки то левое свое плечо, то правое. Вода, верно, была горячая — опрокидывая на себя новый ковш, Дохэ радостно вздрагивала, голосок, тянувший песню, срывался на писк, и смех, как у девочки от щекотки, коверкал мелодию. Скользя по телу Дохэ, вода успевала немного остыть, поэтому малышка совсем не боялась. Еще бы ей бояться — десять месяцев[27] она плавала в пузыре теплой воды в материнской утробе. На месте дымовой трубы в стене котельной осталась круглая дыра, утреннее солнце пробивалось сквозь нее и ложилось на пол, сияя, словно это луна упала на землю. Девочка безмятежно прижалась к матери. Тело Дохэ казалось отяжелевшим, и не только из-за груди, налившейся молоком так, что вот-вот лопнет; вся ее плоть была округлая, набухшая, полная молока, тронь — и оно брызнет наружу. Мать с младенцем на руках — с тех пор, как появился род людской, сколько раз эта картина являлось миру? Вылепленная из глины, сделанная из теста, из прокаленного в печи фарфора…
Дохэ нагнулась, подобрала полотенце и завернула в него ребенка. Сяохуань отпрянула в сторону — вот уж не хотелось ей, чтоб япошка увидела, как она жадно за ними подглядывает. Но Дохэ даже не подумала осмотреться по сторонам, ее песенки так и текли друг за другом. Она поднялась и шагнула в столб света, вылепленный майским солнцем. Маленькая мокрая женщина, живот после родов почти не изменился; темно-коричневая дорожка тянулась от пупка вниз и пропадала в густых черных зарослях между ног. Волос там — на полголовы. А на голове у Дохэ росла такая копна, что и на двоих бы хватило. Она была из племени косматых варваров и потому казалась Сяохуань еще опасней. Где-то внутри у Сяохуань сплелся диковинный узел, она не могла понять — гадко ли ей от этой картины? Нет, совсем не гадко. Просто бесстыжее тело крошечной матери из чужого племени показало Сяохуань, что такое женщина. Раньше не выпадало случая хорошенько рассмотреть и подумать, что же это такое. Сяохуань — женщина, она сама играет в эту игру, но изнутри никогда не заметишь того, что видно снаружи. А тут она будто оказалась в стороне и смотрела через окно на эту женщину, на крохотную самку. Сяохуань было горько до слез. Не нашлось в ней таких слов, которые могли бы выстроить
