плохо скрытой досадой, тоже зачерпнул печенья и впихнул его в рот хану. Может быть, Дагдамм и надеялся, что незваный побратим подавится и умрет, но закормить Ханзата до смерти не получилось бы ни у кого во всей Орде.

Пути назад не было. Побратимы обменялись кинжалами, обнялись, съели еще по пригоршне сладостей.

Люди Ханзата приветствовали ритуал, стражи Дагдамма сначала хранили молчание, но потом он свирепо глянул на них, и киммирай тоже принялись кричать и бить рукоятями мечей по щитам. Воодушевление было столь сильно, что еще несколько человек из числа простых воинов обменялись кинжалами и откушали из одной чаши.

Дагдамм мрачно подумал, что Ханзат не так-то прост.

Обычай побратимства — тамыр — обязывал всегда сражаться на стороне друг друга, делить добычу, кров и пищу. И вот он оказался связан клятвенными узами с гирканским ханом. Он — сын великого кагана, киммирай!

Ханзат затеял бы пирушку, но, отговорившись нездоровьем, Дагдамм все-таки расстался с новым родичем и уснул тяжелым сном, в котором его то и дело преследовал Ханзат с тарелкой печенья и криками «тамыр!».

Путь через степи.

В поход выступили через три дня. Дагдамм, все еще ощущая себя слабость, но готовый скорее умереть, чем признаться в этом, согнулся в седле. Конь шагом шел во главе воинства.

Каррас все-таки решил отправить сына во главе передового отряда, сам двигался вместе с обозом.

Расстояние между ними росло с каждым часом пути. Воины Дагдамма и побратима его Ханзата ехали налегке, взяв с собой лишь самое необходимое. У каждого было по три-четыре, а то и пять лошадей, на одной воин ехал сам, на другой вез поклажу, другие шли налегке, отдыхая и набираясь сил.

Хвалясь друг перед другом, перепрыгивали со спины одного скакуна на другого прямо на ходу, особым шиком считалось сделать это во время скачки галопом. Один молодой гирканец упал на землю и сломал себе шею. Дагдамм еле удержался, чтобы не высмеять его. Но промолчал. Не хотелось оскорблять новоявленных побратимов. За время болезни он многое передумал и о многом говорил с Балихой.

Раньше он никогда не говорил с женщинами ни о чем, кроме того, какую позу им принять, чтобы ублажить его. Сама мысль о том, что с женщинами можно разговаривать казалась ему смешной. Но эта гирканка была умной. Женщина-рабыня, существо, находящееся ниже (и стоившее меньше) хорошей лошади и доброй охотничьей собаки, оказалась умнее многих мужчин. Дагдамм был поражен этим.

Балиха сумела выполнить его поручение, став близкой подругой жены проклятого асира, и приносила Дагдамму все выведанные тайны. Но царевич довольно скоро охладел к Гриму и его жене. В трезвом размышлении он понял, что настоящей ненависти к чужеземцу не испытывает, потому что истинная причина его гнева на Грима — воля великого кагана.

Виной всему был Каррас. Дагдамм рос в тени отца, человека сильного и выдающегося, и вся его жизнь с тех пор, как ему исполнилось тринадцать лет, была попыткой выйти из этой тени. Он любил и ненавидел кагана, одновременно больше всего на свете желал заслужить похвалу из его уст, и свернуть старому деспоту шею, занять его место.

Каррас, кажется, отлично знал об этом, и — об этом думать было тяжелее всего — нарочно держал Дагдамма в вечном напряжении чувств, специально оскорбляя и унижая на виду у всей Орды.

Сколько он себя помнил, Дагдамм всегда пылал гневом. Сейчас, то ли оттого, что близость смерти остудила его кровь, то ли под влиянием долгих разговоров с Балихой, он впервые в жизни ощутил, что такое покой.

Конечно, Дагдамм остался собой. Балиха даже не стала его единственной наложницей, он нередко брал себе в постель других женщин. Он не разлюбил выпивку и драки. Но в его душе поселилось что-то еще кроме необузданных страстей. Должно быть, это было честолюбие.

Силы быстро возвращались к нему. Тяготы пути он переносил легко, болезнь его угасла.

Поначалу поход мало отличался от обычной перекочевки. Растянувшись на сколько хватало глаз, двигались, обычно шагом и лишь иногда рысью, всадники.

Следом за ними быки тянули большие телеги, на которых соорудили походные жилища. Не нужно было каждый день собирать их и разбирать.

Брели стада коз и овец, мясо и молоко которых щедро шло в походные котлы.

Это был приятный переход, по зеленой, цветущей равнине, в хорошую погоду, в изобилии еды и воды.

Вместе с воинами, что уходили на восток с Каррасом, с войском шло почти столько же людей, почти половина кочевых киммирай. Они отлично знали эту землю, кочуя по ней год от года.

Воины охотились с луком и стрелами, охотились с беркутами.

На стоянках боролись, состязались в стрельбе из лука.

Вечерами у костров пели песни, рассказывали предания.

Дагдамм любил эту жизнь.

И Каррас любил эту жизнь.

Часто он, взяв с собой лишь нескольких верных телохранителей, на быстром коне отрывался от войска.

Он даже не охотился в такие часы. Казалось, он старается охватить своим взором как можно больше просторов. Некоторые считали, что он молится.

Иногда так и было.

Но стоя на вершине холма, за которым виднелся еще один, и еще один, и еще один, Каррас редко взывал к богам, даже если так думали воины, глядя на отрешенное его лицо.

Но через месяц киммирай покинули свои владения.

Позади остались родные кочевья.

Миновали и последние стоянки, и небольшие крепости, которые обозначали пределы Киммерийского каганата.

Тогда назад повернули сопровождавшие воинство женщины. Каррас приказал остаться всем, кроме старших жен самых высокопоставленных военачальников. Даже своих наложниц отослал обратно.

Так же назад погнали стада скота.

Прощаясь с женами, с родичами, воины обнимались, на миг сбрасывая с себя суровость. Они знали, что назад вернутся не все. Многие сложат свои кости на каменистой, сухой земле восточных степей.

Но киммирай были народом воинов, народом в сердце которого мало было место тонким чувствам и слабости. Потому плакали только малые дети, еще не получившие свой короткий нож.

Женщины прощаясь, говорили мужьям, отцам и сыновьям.

— Приведи мне много невольников, чтобы мне больше не приходилось выделывать кожи своими руками.

Воины отвечали, что приведут столько невольников, что их женщинам не придется даже помешивать на костре пищу.

Киммирай шли на войну, на охоту за двуногой дичью.

Впереди лежали ничьи земли.

Ничьи, но обычно не пустые.

В этот же год местность будто вымерла.

Десять дней шли по пустой Степи.

Это было странно, обычно во время летней кочевки земли к востоку от киммерийских крепостей кишмя кишели различными