— Давай тогда по чарочке — за него, за дело наше, — хмыкнул я, ухватившись за кувшинчик. — Вишнёвая наливочка, лучше всяких снадобий лекарских помогает…

«Говорил же — споёмся», — мысленно прокомментировал я происходящее, пока приятное тепло от выпитой чарочки растекалось по жилам.

«Ровно до той поры, пока золото делить не доведётся, — скептически заметил Мазепа, притаившийся в уголке моего сознания. — Иной раз простые казаки добычу дуванят, и то, бывает, за сабли хватаются, а тут царёв любимец. Сожрёт он тебя».

«Подавится. Думаешь, я не знаю, с кем имею дело?»

Иван Степаныч промолчал. Пусть считает, будто я как-то подстраховался, что-то эдакое придумал. Нет, ничего я не стал ради страховки писать, прятать или отсылать. Я — спринтер. Это до меня дошло буквально накануне приезда Меншикова. Как бы дело не обернулось, Мазепа не жилец. В известной мне истории он помер в Бендерах, будучи изгоем, без гроша за душой. Но даже если я смогу выкрутиться, избавиться от прошведской старшины и остаться верным Петру, самое большее, что мне светит — это либо геройская гибель в бою, либо инфаркт и похороны с почестями. Сердечко у гетмана и впрямь пошаливает, гипертония в наличии, да и семьдесят лет в восемнадцатом веке — это почти мафусаиловы годы, люди здесь редко заживаются до такого возраста. Какие могут быть страховки, если финал не за горами и заранее известен?

А тот… мой оппонент с вокзала — он именно это имел в виду, когда говорил о безвыходной ситуации? Или речь шла о чём-то ещё?

2

С Алексашкой мы сговорились достаточно быстро. Деловой настрой и впрямь оказался самым верным в данной ситуации решением: здесь репутация Мазепы была мне в минус, потому выдавать свои истинные мотивы я не собирался. Это у него нет совести, а у меня она пока ещё есть. И не всё ли мне равно, что я буду говорить, чтобы добиться нужного результата? Это у Алексашки пусть голова болит, как провернуть нашу аферу и выйти сухим из воды. Если Пётр узнает, боюсь, одними синяками да шишками Данилыч не отделается. Я-то, в отличие от него, совершенно точно знаю, чего хочу.

…А ночью меня прихватило так, что я своими стонами и сдавленными криками переполошил джур и охрану. Очень кстати Меншиков лекарей привёз: оба немца тут же занялись мною. Кстати, врачи были и правда хорошие, диагноз поставили точно — грудная жаба. Стенокардия, то есть. Поили какими-то снадобьями, растирали грудь резко пахнущей настойкой, а затем прописали покой, то бишь никаких дел… Ощущения, скажу честно, очень ниже среднего. Сердце реально очень сильно болело, я обливался холодным потом, а затем меня вовсе стошнило. Та наливочка оказалась совершенно лишней — в моём нынешнем возрасте и при такой напряжённой ситуации. Придётся о ней совсем забыть, если хочу довести своё дело до конца.

Если я не ошибаюсь, стенокардия — это «первый звоночек» инфаркта, который приближается с неотвратимостью встречного поезда в туннеле. Но в этой ситуации, помимо жирного минуса — болезни — имелся и не менее толстый плюс. Теперь что бы ни говорил Пилип, с места я не сдвинусь. Медицина запретила. А ведь он непременно попытается хоть тушкой, хоть чучелом, но вывезти меня из-под бдительного ока светлейшего.

Тот, кстати, разбуженный лекарями, немедля примчался меня проведать. И застал мою ясновельможность лежащим в постели — с крайне бледным видом.

— Не ко времени тебе хворать, Иван Степанович, — вздохнул Меншиков, присаживаясь на краешек постели. Лишних ушей здесь было через край, потому он изъяснялся так, чтобы посторонний человек ничего, кроме самого невинного разговора, не услышал. — Дел столько, что и здоровый загнётся, а делать их надобно… Что ж, немцы при твоей персоне останутся, покуда на ноги не поставят. Да и я с тобой пока побуду, мало ли, чем ещё помочь смогу.

— Благодарствую за заботу, княже, — сказал я, задыхаясь, хотя приступ уже купировали и боль начала отступать. — Хвала Господу, твои немцы грамотны, лечить умеют. Нет, сегодня я ещё не помру.

— Добро, коли так. Ты лежи, гетман, не беспокойся. Я покуда государю послание составлю, твоё здоровье не тебе одному дорого…

Значит, пока я валяюсь, здесь будут квартировать три царских полка под командованием Данилыча. Вот и хорошо. «Евроинтеграторы» при таком раскладе затаятся, иезуит в Батурин при Меншикове со своими бумагами и золотом не сунется, а колеблющиеся примут сторону царя. Или я их не знаю. Тем более, что сам с каждым поговорю, когда они по очереди ко мне с пожеланиями здравия пойдут: профит из ситуации с болезнью надо будет выжимать до последней капли.

Главное — не сдохнуть раньше времени, это было бы обидно.

Глава 9

Взгляд со стороны

Орден Иисуса с первого дня своего существования подтверждал давно известную истину: имеющий глаза — увидит, имеющий уши — услышит. Именно они после фактической оккупации значительной части Польши взяли на себя роль разведки для короля шведов.

Была лишь одна загвоздка: король шведов не желал прислушиваться к мнению каких-то католиков. Иезуиты могли заваливать его письмами с ценнейшими сведениями о численности русских и саксонских войск, об их перемещении и путях снабжения, но король-лютеранин их просто не читал. Потому было принято решение прекратить портить бумагу, сосредоточившись на сборе сведений для собственного ордена. Если Карл Шведский желает быть слепцом — горе ему.

Однако отец Адам, в отличие от своих братьев по ордену, вполне сознательно принёс присягу шведскому монарху. Знали ли об этом прочие иезуиты? Кто-то наверняка знал, но пока фортуна сопутствует шведам, руководству ордена не сообщат. Зачем? Иезуиты славились ещё и тем, что всегда вовремя оказывались на нужной стороне — благодаря таким вот наполовину секретным действиям, вроде тех, что предпринимали некоторые польские братья. Лютеранское исповедание шведов этому нисколько не мешало. Напротив: чем сильнее одни еретики — лютеране — сцепятся с другими — православными, чем сильнее обескровят друг друга, тем лучше для святой матери церкви.

Ad majorem Dei gloriam — к вящей славе Господней. Для торжества единственной истинной церкви годятся любые способы. В конце концов, любой, кто не принадлежит к оной, обречён на погибель своей души, а значит, не вполне человек. А о