Конечно, было можно. Он подлетел к парте, как обычно, сунул свою сумку под крышку и толкнул меня в бок.

— Приветик!

Я молчу. Я сижу ровно и смотрю туда, где по идее должны быть стол, доска, окно…

— Смотри, пригодится? — спрашивает меня Сережка. Он достал из портфеля маленькую с красивой обложкой книгу. «Моя жизнь», автор ее Руаль Амундсен.

— Всю ночь читал. Во! — шепчет Сережка и показывает большой палец.

— Возьми, Коль, ну. Возьми, что ли…

Ох, как бы я сейчас двинул ему с его книжкой, с его приставанием и вообще… Но ведь он, Сережка, совсем тут ни при чем, и он совсем ничего не знает. Поэтому я, не поворачиваясь к нему, цежу сквозь стиснутые зубы:

— Катись ты… со своим Амундсеном.

И бедный Сережка, очень добрый человек, пожимает плечами:

— Мир удивительно непостоянен…

Философствовать дальше ему не остается времени, потому что Нонна Михайловна начинает свои казуистические речи. В такие минуты она почему-то напоминает молодую неопытную шаманку. Она не говорит, а распевает:

— Итак, дети, что вам было задано на дом? Вам было задано на дом: экспедиции к Северному полюсу. Кто же пойдет отвечать? Отвечать пойдет… Ну, хотя бы Феклисенко.

Я поднимаюсь из-за парты и не двигаюсь. Закон притяжения ничуть не утратил своей силы. Я не могу ступить ни шагу. Я молчу.

— Ну, иди, иди отвечать, — далеко-далеко звучит голос Нонны Михайловны. Ее не видно. У стола мутное пятно. Я чувствую, что от этого можно упасть. Надо, чтоб все стало на место. И я знаю, что надо сделать, чтоб пятно у доски исчезло. Надо сжать кулаки и упереться ими в парту. Косточки моих пальцев стали белыми, как снег. Сережка в ужасе шепчет:

— Идиот, что ты делаешь…

И тогда я говорю:

— Я не знаю. Я не могу отвечать…

Долгим, пронизывающим взглядом смотрит на меня учительница Нонна Михайловна.

— Он знает, он знает. Он обо всем мне рассказывал, — кричит со своей парты очкастый мальчик Миша Черников. Он крикнул и осекся, потому что кто-то показал ему кулак. Кажется, Лешка Стрепухов.

Чудной парень Мишка Черников. Нонна Михайловна и так знала, что я мог бы ответить по Северному полюсу. И все равно она с какой-то благодарностью посмотрела в Мишкину сторону, и солнечные блики от ее очков и очков Миши Черникова скрестились. Она берет ручку, чтобы поставить мне оценку. В классе почему-то сразу становится очень тихо. Она подносит ручку к графе, где стоит моя фамилия, и… не ставит оценки.

— Странно, Феклисенко, ответишь в другой раз, — говорит она. — А сейчас к доске пойдет Гуревич…

Сережка пожимает плечами и плетется к столу. Он ничего не понимает. Первая загадка — почему не пошел отвечать я. Начинает он очень бойко:

— Северный полюс с давних пор, как магнит, тянул к себе многих путешественников и географов. Еще до нашей эры грек Пифей…

У Сережки глупая привычка: рассказывать и мотать головой по сторонам. Наверное, потому он случайно посмотрел на дверь и увидел, что моя фамилия в объявлении о занятии кружка перечеркнута. И вместо нее написана его фамилия. А потом он посмотрел на меня и все понял. Язык у него начал заплетаться:

— Грек Пифей в 325 году предпринял, предпринял… — И Сережка замолчал.

— Ну, продолжай, продолжай, Гуревич, — произносит Нонна Михайловна.

— Я дальше не знаю, — разводит он руками и грустно смотрит в глаза Нонне Михайловне.

— Ну что ж, садись. За невыученный урок полагается двойка, — голос ее раздражителен и резок. Она все понимает, наша Нонна Михайловна. Психику ребенка — особенно.

Теперь за партой мы оба сидим ровно, ровно. У доски бойко отвечает Миша Черников. Между рядами расхаживает Нонна Михайловна. Урок идет по заданной программе. Все нормально. На уроке отсутствуют двое: я и Сережка.

После уроков у школьного крыльца свалка. Элементарная свалка, каких немало бывает каждый день у каждой школы. Сережка Гуревич трясет за лацканы пиджака Мишу Черникова и кричит:

— «Он все знает», «он все знает»… За язык тебя тянули, да? И почему ты, Мишенька, такой уж очень старательный мальчик?

Мишка пыхтит, отдувается, топает толстыми негнущимися ногами на одном месте и пытается как-то оправдаться.

— Раз знает, пусть отвечает. Нечего выламываться.

И тут к Мишке подступил стриженый Лешка.

— А если б тебя вычеркнули, приятно было б, да?

— А ты не знаешь ничего, так молчи. Время такое, понял?

Очки у Миши Черникова сползли на нос. Он смотрит как-то поверх них и кажется совсем взрослым.

— Какое? — спрашивает Сережка. Он отпускает Мишкин пиджак и становится очень внимательным.

— А такое, что каждый должен быть бдительным. Я сам слышал, как папа говорил.

Упоминание о Мишкином отце действует на всех гипнотически. Все становятся тихими и серьезными. Потому что все знают, что Мишин папа в петлицах носит две «шпалы», а сбоку пистолет в маленькой кобуре, за которую каждый из них, не задумываясь, отдал бы все свои пожитки. Очень красивая кобура…

Мишка становится хозяином положения. Теперь он бросает в лица мальчишек самый сильный аргумент:

— А у Кольки Феклисенки отца… — Он замечает меня и замолкает. Я хотел было подойти к парням, но остановился. Черников начал что-то старательно, быстро, боясь, что чего-то не доскажет, нашептывать мальчишкам. И что же с ними случилось? Они стоят стеной и смотрят на меня в упор, как будто видят в первый раз, как рассматривают новичка. А в глазах у каждого какой-то немой невысказанный вопрос. Мне стало жутко и противно.

Я кричу им:

— Дураки!

Я срываюсь со ступенек и бегу вниз к нашему пруду. Я слышу, как за мной бежит Сережка и кричит:

— Стой! Колька, стой! Он все врет. Стой, Коля!

Я пробираюсь через густой ивняк. Прутья колотят меня по лицу, но мне на все наплевать. Я подбираюсь к самой воде. Тихо, ни души, ни звука. Все. Здесь я буду просиживать все перемены. Мне ни с кем ни о чем не хочется говорить. Даже с Сережкой. Я больше не буду заходить в пионерскую комнату. Там по-прежнему освещенные осенним солнцем улыбаются полярные летчики. Но теперь мне кажется, что они улыбаются не для меня.

После уроков Сережка подошел ко мне с виноватым видом и спросил:

— Ты куда убегал, Коль? Я искал тебя… Пойдем к нам, а?

Он пытается положить мне на плечо руку, но я сбрасываю ее. Мне кажется, что все сейчас против меня. Я почти кричу:

— Отойди, ты, добренький. Все вы добренькие. Ненавижу добреньких!

Сережка отворачивается и опускает голову. Он с трудом сдерживает слезы. А