к тому, что Франция играла до сих пор не только громче, но и лучше, и у нас в крови осталось столько воспоминаний о молитве за мать, и с этой молитвой нам было хорошо, поэтому мы хотели бы и дальше иметь возможность ее повторять. Увы, мы не можем, сожалеем — и нам обидно.

Де Местр говорит о языке, о его превосходстве. Правильно. Но и здесь он забывает упомянуть, что и в этом Франции везло, и если она была лидером во многих областях и на протяжении стольких веков во всей Европе и даже в мире, то это потому, что она была ПЕРВОЙ. Как Греция в свое время. Об этом нельзя забывать, но, к сожалению, почти всегда забывают. Когда Евро-па вышла из так называемых сумерек Средневековья, Франция стала первым национальном организмом, наиболее сплоченным и однородным, сохранившим духовную связь с Римом, и вошла в современную историю с огромным гандикапом. Франция уже давно стартовала в забеге культуры и цивилизации, когда другие только собирались на стартовой линии. Франция уже писала, а другие еще не умели хорошо говорить. Когда Франция начала думать, другие бездумно долдонили молитвы. Когда другие научились думать, Франция уже могла выразить все, чего те не умели. Все верно, но не потому, что мы чуть не поссорились, что в это вмешались сверхъестественные силы, а потому что Франция была первой и долго бежала впереди. Сегодня другие догоняют ее, даже опережают, но она этого не замечает и не хочет замечать, несомненно, к скрытому отчаянию очень многих.

Все качества французского языка и вытекающие из них преимущества, все достоинства французских писателей, выделенные де Местром, верны и оправданны, но только в определенных измерениях. Они верны и оправданны по отношению к уму и духу XVIII века, на которые все еще в значительной степени полагаются люди сегодня (по сей день нет недостатка в людях, которые клянутся этим старым легковесным Вольтером), но их явно недостаточно. Французский язык идеален, когда речь идет о материализации духа. Вся его слава и слава французских писателей основана прежде всего на том, чтобы сделать осязаемым то, что другим казалось неуловимым. Де Местр сказал, что мысль никогда не принадлежит миру, пока гениальный писатель не ухватится за нее и не облечет в правильное выражение, и это лучшее определение материализации духа, которую французы смогли культивировать без конкуренции. Ясность и осязаемость мысли, хотя она всегда идеальна и всегда должна оставаться идеалом, влечет за собой большую опасность — опасность упрощения и ограничения всего с помощью точности описания. Де Местр с гордостью утверждает, что в каждом слове, написанном французами, «ценность мысли не искупает недостатка стиля». В этой фразе содержится всё, и с ней тесно связан ряд других симптомов, казалось бы далеких и напрямую не связанных с таким фундаментальным для французов понятием, как «граница» (limite) и постоянство (constance). Вместе с емким и фундаментальным пониманием «миссии», эти два других понятия образуют следующее «Единство» с характером каждого француза. Вся французская литература, то есть значительная часть французской мысли, является лучшим тому примером.

Ясность, точность, избегание крайностей, такт, равновесие, образец для других, высокое качество наряду с количеством и, наконец, то, о чем говорит де Местр и что аббат Трубле лучше всего определил, говоря о Вольтере, что это «совершенство посредственности». Суммируя все эти свойства, добавляя к ним границы и постоянство, мы получим общий итог, un grand total — РАВНОВЕСИЕ. Франция — может быть, единственная в современном мире страна, достигшая равновесия и сумевшая его сохранить, несмотря на все атаки извне. Черт возьми, Франция даже сейчас, в полной оккупации, сохраняет равновесие. Вся ее литература и мысль, ее концепция человека как такового, наконец, вся ее культура вытекают из равновесия. Другие, находясь в непрерывных поисках его, по факту приняли это равновесие за образец. Пока каждый из народов искал его по-французски, исчезли диссонансы. Но когда они начали искать его по-своему, что, возможно, более понятно и естественно, возникли конфликты.

Вся французская литература (в том числе маркиз де Сад) является выражением равновесия, достигнутого равновесия и все больше достигаемого за счет идей, но зато равновесия просто потрясающего. Сам язык во многом является фактором этого равновесия, потому что язык имеет огромное влияние на формирование характера и мышления любого народа. Французский язык, давно «усовершенствованный» и закрепившийся, подобно латыни, из которой он произошел, достиг своего апогея в XVIII веке и остановился. Остановившись, он установил границы мысли, за которые она не могла выйти, кроме как за счет уступок, пагубных для самого языка. Это он определил понятия «границ» и «постоянства», неразделимые с французской природой. И в этом Франция была первой. Являясь гомогенным языком, сформировавшимся раньше, чем все остальные языки современного мира, французский стал тем, чем была латынь для Средневековья. Но что когда-то было идеальным, идеально не всегда. Тем не менее Франция верит в это.

Франция первая открыла человека и первая определила его место во времени и пространстве. Именно это имеет в виду де Местр в конце своего фрагмента, говоря о революции и ее успехе. И на этой концепции человека Франция остановилась. Она решила, что и здесь вершина достигнута, что человек не меняется. Бернар Грассе{27} в письме к Зибургу, реагируя на его книгу о Франции, цитирует отрывок из Пеги{28}, который может служить лучшим примером французских «границ» и «постоянства» в отношении человека: «Человечество шагнет дальше первых воздушных шаров, как было и с первыми локомотивами. После телефотографии оно все время будет изобретать „графии“, „скопии“ и „фонии“, которые будут не менее „теле“, чем другие, и путешествие вокруг света станет плевым делом. Но земля так и останется землей, временным пристанищем. Человек попадет внутрь ее, просверлит ее насквозь, как я просверливаю глиняный шарик. Однако это всегда будет земля-материя. И ни один человек или какое-либо другое человечество, в определенном положительном смысле, никогда не заявляли разумно, что превзошли Платона. Я пойду еще дальше. Добавлю, что настоящий культурный человек не может себе представить, что значило бы утверждение другого человека, что он превзошел Платона».

Вот лучшее доказательство «постоянства». Каждый француз, не осознавая этого, думает, что определенный уровень человеческих знаний и его благосостояния не может быть превышен, и этот уровень был достигнут в тот самый момент, когда человек начал думать. Человек не меняется — меняются только способы и формы. Вот источник французского равновесия, поддерживаемый языком и мыслью, вот источник терпимости, снисходительной улыбки, появляющейся при попытке преодолеть это равновесие.