Так что француз В ГЛУБИНЕ души, вопреки всему, что он может об этом думать, не самый рациональный, а наиболее иррациональный из всех европейцев. Иначе почему, будучи таким умным и утонченным, он так мало понимает из того, что происходит вокруг, почему он больше, чем любой другой европеец, цепляется за свои предрассудки, почему застыл в идеологической и словесной политике, сохраненной как окаменелость из прошлой эпохи, в репертуаре стилизованных жестов, которые для немца делают даже мистера Блюма то Робеспьером, то Ришелье, — как все это было бы возможно, если бы в нем не преобладали иррациональные силы? Тем не менее нельзя сказать, что французский рационализм и интеллектуализм полностью поверхностны: правда в том, что этот рационализм ТАКЖЕ является одним из выражений фундаментального иррационализма французского типа. По трем причинам. Во-первых, из-за страсти французов к идеям: тот факт, что эта страсть привязывается к идеям, никоим образом не делает ее интеллектуальной; она остается чисто эмоциональным явлением, и, более того, когда дело касается увлечения (по-французски тоже „passion“, здесь в смысле увлечения, как, например, коллекционирование почтовых марок), идеи быстро становятся только словами. Во-вторых, в процессе исторического развития выяснилось, что всемирный успех французских идей со времен Декарта и философов XVIII века, похоже, стал одной из причин французского величия и был бесспорным, если речь идет о престиже Франции. Патриотизм побуждает французов почитать их. И наконец, не будем забывать, что во Франции, более чем где-либо, споры из-за идей являются спорами между людьми или группами: достаточно прочитать исследования Андре Зигфрида, Тибоде или Даниэля Галеви, чтобы понять, почему в избирательных беспорядках общие вопросы являются, по существу, личными, о чем, к сожалению, не слишком хорошо известно.

Нельзя не заметить, в какой степени научная и позитивистская официальная Франция 1880–1890 годов и в целом светский университет старались поддерживать „количество“ мумифицированных идей, ставших сакраментальными. И по сей день Сорбонна справедливо считается флагманом науки. Именно она поддерживает и сохраняет официальную доктрину. Провозглашая лозунг современной мысли, девиза, торговой марки, которую можно распознать в каждом публичном выступлении, даже если оно было выражением самой эгоистичной политики, она стремится „сохранить Дух и защитить его от мутных сил инстинкта“.

В той точке, к которой мы сейчас подошли, мои размышления о Франции вписываются в общую задачу, которую мы пытаемся определить и решить в этом введении. Франция гораздо менее американизирована, гораздо менее механизирована, одним словом, гораздо менее „термитизирована“ или „онасекомлена“ (от насекомых), чем германские народы. Но из-за того, что жизнь ее и по сей день в значительной степени опирается на принципы, сформулированные в XVII веке и морально устаревшие, она, не решив проблему преемственности, оказалась неспособной двигаться вперед в направлении более достойного человеческого синтеза. Вопрос „Тело — Дух“ или „Земля — Дух“ в том виде, как он ставится официальной Францией, больше не является актуальным для авангарда человечества. Между тем не только официальная Франция, но и почти все представители интеллектуальной и литературной Франции продолжают его ставить. Если мир американцев и их европейских соперников задыхается в корсете внешней механизации, то мир французов может задохнуться в корсете устоявшихся интеллектуальных предрассудков. Возьмем один пример: просто невероятное количество французских интеллектуалов принимают сегодня (это написано в 1937 году — то, что происходит сегодня, в 1943 году, под влиянием побед русских на фронте и англо-американской пропаганды России, просто невероятно) сторону Советской России, мнимого защитника демократии, республиканского духа и даже свободы и мира во всем мире, которому следует помочь во имя прогресса в его борьбе против реакции. Так вот, если у кого-то есть голова на плечах, тот мог заметить, нет, он должен был видеть с 1918 года или, по крайней мере, с сегодняшнего дня уже свершившийся исторический факт: нынешний российский „строй“ не представляет собой абсолютно ничего, что указывало бы на лучшее будущее в человеческом смысле. Советизм первоначально означал возвращение к духовному состоянию, характерному для России XV века, слегка модернизированному заимствованием из идеологии XIX века, который в дальнейшем все больше становился строем азиатского деспотизма, более кровавым, более угнетающим, более антилиберальным, чем строй Тамерлана. И тем не менее французские мыслители упорно игнорируют очевидные факты и продолжают верить в возможности развития их идеала, в то время как ни одна реальная предпосылка на это не указывает. И если Андре Жид после своего возвращения из Советского Союза признался в своем разочаровании, он настаивает на том, что развитие, которое он оплакивает, связано с жизненно важным принципом советизма. Мне понятно, что речь идет не только об устаревшем и застывшем в определенных жестких суевериях рационализме, который, например, где-то создал такую же неспособность видеть и понимать то, что не согласуется с этими предрассудками, созданными чрезмерной механизацией критики (Германия). Я хорошо знаю, что это также вызвано искренним идеализмом левых сил, слепой верой, черпающей вдохновение в тертуллианском credo quia absurdum, а также подлинной революционной страстью, которая в результате психической наследственности, то есть консерватизма, не может смотреть даже в самое отдаленное будущее иначе чем основываясь на лозунгах, унаследованных от Революции. Но это вовсе не мешает результатам эмоциональной французской иррациональности в своеобразной форме сходиться с результатами интеллектуальной и моралистической механизации американцев. Признаюсь, что при обсуждении подобных вещей с умными французами у меня часто создавалось впечатление, что я разговариваю с человеческими термитами: невероятно умными существами с древними традициями, не только достойными поклонения, но просто-таки несравненными; существами сложными, которые, однако, потеряли ощущение света еще в каменном веке. Известно, что термит живет, полностью спрятавшись от солнца, и что самый слабый луч убивает его на месте.

Поскольку это так, проблема Франции, несмотря на все поверхностные различия, в сущности, идентична проблеме более механизированных народов. Просто это сформулировано по-другому. Замените термин „механизация“ термином „рационализм“ или „интеллектуализм“, и уравнение, связывающее прошлое с будущим, будет точно таким же. В определенном смысле проблема Франции — даже серьезнее, чем проблема более механизированных народов. Причина в том, что корсет ярких, но окостеневших мыслей грозит задушить дух скорее, чем корсет внешней механизации. В конечном итоге он влияет на зрение. Франции угрожает полная слепота. А кроме того, всякое неверное направление искажает человека, унижает его и препятствует развитию. Богатое эмоциональное сокровище расы находится под угрозой погребения. Именно повышенная эмоциональность, а не интеллект до сих пор составляли величие французской расы».

Отлично. Для человека, знакомого с Францией, для которого проблема Франции возникает на каждом шагу, кто наблюдал за Францией с утра до ночи в течение четырех лет, как пытался это сделать я, эти два фрагмента дают