Шрифт:
Закладка:
В вагоне тоже только и было разговоров, что о революции.
— А тебе что, есть что сказать? А коли есть, чего молчишь, дорогой?
— Что значит, есть или нет? Не понравилось тебе что-то, говори прямо, и пускай власть слушает. Мнения правят миром, мнения!
— Это где же ты видал такую власть, чтоб ты сказал, а она, пожалуйста, слушать будет?!
— А чего тут такого? Раз будет свобода…
— Жди, сейчас на подносе тебе принесут твою свободу, вон бегут-торопятся! Ты его выберешь, он свободу слова получит и за свою шкуру будет вступаться, за свой карман, а на твои беды ему наплевать с высокой колокольни.
— Свободу добывают в борьбе! — крикнул я и поглядел на Дату: — Вы не согласны?
— Свободу, браток, каждый сам себе должен добыть, — ответил Туташхиа. — Не задевай других, пусть от тебя вреда никто не видит, живи себе, как душа просит.
Тут снова все загалдели.
— Правительство должно быть рабоче-крестьянским, из бедняков!
— Станет твой бедняк о других бедняках думать, жди! — отозвался кахетинец с верхней полки. — Ты и глазом не моргнул, а он уже при чинах и при деньгах. И положил он на тебя, сам знаешь, что…
В конце концов вагон успокоился. Я достал сумку с припасами, пригласил к своей трапезе Дату. Вскоре к нам присоединились еще двое, и до самого Зестафони мы пили за революцию. Туташхиа сказал, что его зовут Прокопием Чантуриа. Он пил и ел молча. Лишь один раз, когда в другом конце вагона кто-то крикнул, что Российская империя — тюрьма народов и что она должна быть взорвана изнутри, заговорил:
— Когда крестьянину говорят о свободе, он под свободой подразумевает землю. Революция, переворот, потрясение основ — для него все это хлеб да щи, ни о чем другом он не помышляет. Теперь, представь себе, шьют этому мужику новое платье, добротное и по мерке, он что, как человек и гражданин от этого лучше станет? Вся соль здесь. Я бы сам поджег этого Кайхосро Цулукидзе, если б знал, что от этого хоть что-нибудь станет лучше. Погляди-ка на него, — и он кивнул в сторону кричавшего.
Там, в проходе, громоздился жирный обрюзгший оборванец в явно тесных ему отрепьях. И кричал о свободе…
В Тифлис мы прибыли с опозданием. На перроне была суматоха, полно солдат, полиции и переодетых агентов. Проверяли документы. В этой суматохе арестовали встретившего меня агента (он изобразил моего дядю) и встретившего Дату гимназиста — его брата. Короче говоря, произошла путаница, и Туташхиа не мог не заподозрить меня. Но виду не подал. Только пристально и весело взглянул. Хорошенькими же словами вспоминал я в ту минуту своего отца!..
Удивительно, но я не испытывал страха перед явно разоблачившим меня Туташхиа. Что-то мне подсказывало — зла от этого человека не будет.
А в городе было более чем неспокойно. Готовилась манифестация черносотенцев, чтобы продемонстрировать верность населения царскому режиму и сорвать намечавшуюся мирную демонстрацию революционно настроенных тифлисцев, намеревавшихся объявить свои лозунги перед дворцом наместника.
Мы с Датой в конце концов взобрались на высокую каменную ограду, откуда хорошо было видно и слышно. Там, внизу, все орали и спорили. Наконец решено было дать слово пяти ораторам — пусть объявят свои лозунги. И пока первый оратор протискивался к балкону, с которого собирался держать речь, Туташхиа сказал мне:
— Если б с царем и строем они дрались, как между собой, во всем мире о царях давно бы забыли…
Ну, долго рассказывать, кончилось тем, что всех разогнали казаки, и нам с Датой тоже довелось нагайки отведать. У Туташхиа даже лицо перекосило от боли, он схватился было за свой сверток, где, вероятно, было оружие, но сдержался. Будь с нашей стороны хоть одна пуля — казаки перебили бы всех, как зайцев.
Наконец мы кое-как ушли от казаков и — по предложению Даты — двинулись вверх, к Головинскому проспекту, где готовилась черносотенная манифестация, поглядеть, что там делается. Туташхиа задавал нашему движению медленный темп и этим как бы молча настаивал на спокойствии. По пути мы с ним немного поговорили о революции и о событиях в Тифлисе.
— Когда вокруг тебя все спешат, — говорил Туташхиа в ответ на мое предложение ускорить шаг, — и ты в эту спешку втянешься, тогда считай — дело пропало, тебе уже не понять, что вокруг тебя делается. Когда несешься в седле, ничего, кроме ушей своей лошади, ты не видишь. Но стоит спешиться — и перед тобой вся лошадь как она есть. Так или нет?
Я согласился, чувствуя, как спокойствие возвращается ко мне.
— Я скажу тебе, — продолжал Дата наш разговор, — что от арестов и расстрелов ненависть к правительству в народе только усилится, только хитрее станет народ и в другой раз возьмется за дело поумнее. И сам разгромит черносотенцев, полицию, станет от этого решительней, смелей, скажет: «Победа зависит от меня!» А стоит народу поверить, что он способен победить, тут все, тут уж его ничто не остановит. В любом случае царь и правительство в проигрыше. Умирающему, брат Роберт, ничего не поможет, кроме причастия и свечки!
— А что бы ты сделал на месте царя, Прокопий-батоно?
— На месте царя? Я бы отрекся от престола. Если б, конечно, смог себя побороть. Уехал бы за границу и жил бы там себе поживал…
— А на месте народа?
— Я бы вожака подождал. Который бы всех других вожаков одолел, был бы самый справедливый и больше других пообещал. За такими народ всегда идет.
— Ну, а ты сам? Ты, Прокопий-батоно, пошел бы?
— Пошел бы. Но я должен убедиться, что тот человек, который сметет старое, не повторит то, что есть теперь. Пусть мне скажут: старое сбросим, построим новое и это новое сделает человека лучше. Да я за таким вожаком сам пойду и пригожусь ему, может, и побольше, чем другие.
Тем временем на проспекте появились манифестанты, пели вразнобой «Боже, царя храни!». По обеим сторонам шествия тянулись казачьи цепи. Пахло ладаном и лошадиным потом, несло водочным перегаром.
— Чувствуешь вонь? — спросил Туташхиа, когда они поравнялись с нами.
А из Александровского сада двигались демонстранты. Столкновение стало неизбежным. Попы пытались было удержать свою паству, но черносотенцы сорвались с места и напали на арьергард демонстрации. Драка завязалась отчаяннейшая. Казаки, солдаты и полиция не торопились вмешиваться. И получилось так, что демонстранты отступили как раз к дворцу, куда их не хотели пускать, обнародовали там свои лозунги и благополучно разбежались. А черносотенцы — хотя и всыпали им
