радиоголос в каком‐нибудь глухом углу мачехи-Сибири. Но судьба ошиблась поворотом, и когда случилась революция, а потом война Красных и Белых, ее расчетливая крестьянская душа выбрала ту сторону, в которой было больше практической выгоды.

Призрачные оравы призрачных казаков на призрачных же конях несутся вскачь по тающим буквам имени ассистента режиссера. Затем мы видим подтянутого генерала Голубкова, безпечно обозревающего поле брани в театральный бинокль. В нашей с кинематографом молодости в таких случаях показывали поле зрения, аккуратно ограниченное двумя соединенными кругами. Теперь не то. Вместо этого мы видим, как генерал Голубков, вся безмятежность которого вдруг разом пропала, прыгает в седло, на миг вздымается до небес на своем ставшем на дыбы коне, а затем врезается в гущу неистовой атаки.

Но неожиданность – область инфракрасного в спектре искусства: взамен условно-рефлекторного пулеметного ра-та-та издалека доносится поющий женский голос. Он все приближается, приближается, и наконец все собою наполняет. Великолепное контральто, крепнущее и переходящее в нечто похожее на русский напев, который музыкальный режиссер раскопал в архиве студии. Кто это там, во главе инфра-Красных? Женщина. Певучий гений этого особенно вымуштрованного батальона. Она марширует впереди всех, попирая люцерну и разливаясь песней о Волге-Волге. Дерзкий, щеголеватый джигит Голубков (теперь понятно, что он там разглядел в бинокль), несмотря на раны, исхитряется подхватить ее на скаку; и несмотря на обольстительное сопротивление, ее умыкают.

Как ни странно, жалкий этот сценарий был разыгран в действительной жизни. Я сам знал по крайней мере двух заслуживающих доверия очевидцев этого происшествия; да и часовые истории пропустили его безпрепятственно. Очень скоро мы видим, как она сводит с ума сидящих за общим столом офицеров своей темной полногрудой красой и разудалыми песнями. Она была китсовой Belle Dame с большим запасом Merci, и была в ней какая‐то лихость, которой недоставало Луизе фон Ленц или Зеленой Даме[61]. Это она подсластила общее отступление белых, начавшееся вскоре после ее чудесного появления в лагере генерала Голубкова. Перед нами унылое зрелище не то воронов, не то ворон, не то каких‐то еще птиц, которых удалось раздобыть для этого случая, парящих в сумерках и медленно опускающихся на усеянную трупами равнину где‐то в калифорнийском уезде Вентура. Мертвая рука солдата-белогвардейца, не выпускающая медальона с портретом матери. У красного солдата, лежащего неподалеку, на изрешеченной пулями груди письмо из дому, и сквозь тающие строки проступают черты той же старухи из медальона.

А затем, по привычным правилам контраста, весьма кстати раздается мощный раскат музыки и песни, и ритмичный прихлоп в ладоши, и притоп сапогами, и мы застаем штаб-офицеров генерала Голубкова в разгаре кутежа: вот гибкий грузин, отплясывающий с кинжалом в руке; вот самолюбивый самовар, в котором отражаются искаженные лица; вот «Славска», откидывающая голову с грудным смехом; а вот толстяк-офицер, в стельку пьяный, с разстегнутым воротом в галунах, выпучив сальные губы для зверского поцелуя, перегибается через стол (опрокинутый бокал показывают крупным планом), чтобы обнять – пустоту, ибо жилистый и абсолютно трезвый генерал Голубков ловко отвел ее в сторону, и теперь они стоят лицом к компании, и он холодно и отчетливо говорит: «Господа, позвольте представить вам мою невесту» – и в наступившей гробовой тишине шальная пуля с улицы разбивает засиневшее перед разсветом окно, вслед за чем гром аплодисментов приветствует романтическую пару.

Скорее всего, ее пленение не было полной случайностью. Кинематограф не терпит неопределенности. Еще меньше приходится сомневаться в том, что, когда начался грандиозный исход из России и их, подобно многим другим, занесло через Сиркеджи на Мотцштрассе и на рю Вожирар[62], генерал с женой уже были в одной шайке, в одной песне, в одном шифре. Он вполне естественным образом сделался полезным членом союза Белых Воинов (БВ)[63], часто разъезжая, учреждая военные курсы для русских мальчиков, устраивая благотворительные концерты, раздобывая временное жилье для нуждающихся, улаживая внутренние распри, причем отнюдь не выставляя всей этой деятельности напоказ. Вероятно, этот союз БВ в некоторых отношениях приносил пользу. Его духовному благополучию, однако, вредило то, что он не мог отгородиться от монархических групп, возникших в эмиграции, и, в отличие от интеллигенции, не чувствовал ужасной пошлости и начатков гитлеризма в этих уморительно-жалких, но зловредных организациях. Когда благонамеренные американцы спрашивают меня, знаком ли я с обаятельным полковником Имярек или с почтенным старым графом фон Фаронским, у меня недостает духу открыть им печальную правду.

Но с БВ были связаны и люди другого рода. Я имею в виду тех отчаянных смельчаков, которые помогали делу, переходя границу по плотно укутанному в снег ельнику, чтобы, побродив по родной земле под разными личинами, разработанными, как это ни странно, еще старшим поколением эсеров, без лишнего шума привезти в маленькую парижскую кофейню под названием «Ешь Бублики» или в маленький берлинский кабачок без названия разные полезные, но ничтожные сведения, которые шпионы обыкновенно поставляют тем, кто их нанял. Иные из этих людей как‐то исподволь запутывались в сетях шпионажа других держав и очень забавно подскакивали, если вам случалось подойти сзади и хлопнуть такого по плечу. Некоторые совершали эти переходы ради собственного удовольствия. Один или, может быть, двое и в самом деле верили, что каким‐то таинственным путем готовят воскрешение священного, хотя и несколько затхлого, прошлого.

2

Мы теперь станем очевидцами до странного однообразной вереницы событий. Первым из председателей БВ умер глава всего Белого движения, который был гораздо лучше всех прочих; и некоторые смутные симптомы, проявившиеся в ходе его внезапного недуга, указывали на тень отравителя. Следующий председатель, крупный, сильный мужчина с громоподобным голосом и с головой, похожей на пушечное ядро, был похищен неизвестными лицами; и есть основания полагать, что он умер от чрезмерной дозы хлороформа. Третий председатель[64] – но катушка с моим фильмом раскручивается слишком быстро. На самом деле понадобилось семь лет, чтобы устранить первых двух, – не то чтобы этого нельзя было сделать скорее, а просто имелись особые обстоятельства, требовавшие очень точного расчета, чтобы постепенное восхождение некоего лица совпадало с очередным неожиданно освободившимся постом. Объяснимся.

Голубков был не просто очень разносторонним шпионом (а именно, тройным агентом); у этого субтильного господина были к тому же чрезвычайные амбиции. Только тем, у кого нет любимых коньков или страстишек, может показаться странным, что ему так по душе была мечта возглавить организацию, бывшую всего лишь закатом над кладбищем. Ему этого хотелось дозарезу, и всё тут. Труднее понять его уверенность в том, что ему удастся сохранить свою жалкую жизнь в столкновении двух грозных сил, рискованной поддержкой и деньгами которых он пользовался. Мне теперь понадобится все ваше внимание, – потому что жаль было бы упустить тонкости этого дела.

Советскую сторону