– скуп, как жид, а во‐вторых… Бог тебя знает, может быть, ты и действительно не в состоянии одолжить мне… не пугайся, не пугайся… все это пройдено! Да и речь шла только о такой сумме, которая нужна, чтобы не на ноги встать, это роскошь! – а хотя бы на четвереньки. Потому что не хочу больше лежать пластом в дерьме, как лежу уже годы, – да, дядя, годы. Я и не буду тебя ни о чем просить… Не мой жанр просить, – крикливо отчеканил Колдунов, снова перебив самого себя. – А вот только хочу знать твое мнение. Просто – философский вопрос. Дамы могут не слушать. Как ты думаешь, чем это все можно объяснить? Понимаешь ли, если навернячка имеется какое‐то объяснение, то, пожалуйста, я готов с дерьмом примириться, – потому что, значит, тут есть что‐то разумное, оправданное, – может быть, что‐нибудь полезное мне или другим, не знаю… Вот объясни: я – человек, – с этим ведь нельзя спорить никак. Ладно. Я – человек, – притом тех же самых кровей, что и ты, – шутка ли сказать, я был у покойной мамаши единственным и обожаемым, в детстве шалил, в юности воевал, а потом – поехало, поехало… ой-ой-ой, как поехало… В чем дело? Нет, ты мне скажи, в чем дело? Я только хочу знать, в чем дело, тогда я успокоюсь. Почему меня систематически травила жизнь, почему я взят на амплуа какого‐то несчастного мерзавца, на которого все харкают, которого обманывают, застращивают, сажают в тюрьму? Вот тебе для примера: когда в Лионе, после одного инцидента, меня увели, – причем я был абсолютно прав и очень жалел, что не пристукнул совсем, – когда меня, значит, несмотря на мои протесты, ажан повел, – знаешь, что он сделал? Крючочком, вот таким, вот сюда меня зацепил за живую шею, – что это такое, я вас спрашиваю? – и вот так ведет в участок, а я плыву как лунатик, потому что от всякого лишнего движения чернеет в глазах. Ну, объясни, почему этого с другими не делают, а со мной вдруг взяли и сделали? Почему моя первая жена сбежала с черкесом? Почему меня в тридцать втором году в Антверпене семь человек били смертным боем в небольшой комнате? – и, посмотри, почему вот это все – вот эта рвань, вот эти стены, вот эта Катя… Интересуюсь, давно интересуюсь историей своей жизни! Это тебе не Джек Лондон и не Достоевский! Хорошо – пускай живу в продажной стране, – хорошо, согласен примириться, но надо же, господа, найти объяснение! Мне как‐то говорил один фрукт – отчего, спрашивает, не вернешься в Россию? В самом деле, почему бы и нет? Очень небольшая разница! Там меня будут так же преследовать, бить по кумполу, сажать в холодную, – а потом пожалуйте в расход, – и это, по крайней мере, честно. Понимаешь, я готов их даже уважать – честные убийцы, ей-богу, – а здесь тебе жулики выдумывают такие пытки, что прямо затоскуешь по русской пуле. Да что ж ты не смотришь на меня, – какой, какой, какой… или не понимаешь, что я говорю?

– Нет, я это все понимаю, – сказал Лик, – только извини, мне нехорошо, я должен идти, скоро нужно в театр.

– А нет, постой. Я тоже многое понимаю. Странный ты мужчина… Ну, предложи мне что‐нибудь… Попробуй! Может быть, все‐таки меня озолотишь, а? Слушай, знаешь что, – я тебе продам револьвер, тебе очень пригодится для театра, трах – и падает герой. Он и ста франков не стоит, но мне ста мало, я тебе его за тысячу отдам, – хочешь?

– Нет, не хочу, – вяло проговорил Лик. – И право же, у меня денег нет… Я тоже – все такое – и голодал, и всё… Нет, довольно, мне плохо.

– А ты пей, сукин кот, вот и не будет плохо. Ладно, чорт с тобой, я это так, на всякий случай, все равно не пошел бы на выкуп. Но только, пожалуйста, ответь мне на мой вопрос. Кто же это решил, что я должен страдать, да еще обрек ребенка на мою же русскую паршивую гибель? Позвольте, – а если мне тоже хотится сидеть в халате и слушать радио? В чем дело, а? Вот ты, например, чем ты лучше меня? А ходишь гоголем, в отелях живешь, актрис, должно быть, взасос… Как это так случилось? Объясни, объясни.

– У меня, – сказал Лик, – у меня случайно оказался… ну, я не знаю, – небольшой сценический талант, что ли…

– Талант? – закричал Колдунов. – Я тебе покажу талант! Я тебе такие таланты покажу, что ты в штанах компот варить станешь! Сволочь ты, брат. Вот твой талант. Нет, это мне даже нравится (Колдунов затрясся, будто хохоча, с очень примитивной мимикой). Значит, я, по‐твоему, последняя хамская тварь, которая и должна погибнуть? Ну, прекрасно, прекрасно. Все, значит, объяснилось, эврика, эврика, карта бита, гвоздь вбит, хребет перебит…

– Олег Петрович расстроен, вы, может быть, теперь пойдете, – вдруг из угла сказала жена Колдунова с сильным эстонским произношением. В голосе ее не было ни малейшего оттенка чувства, и оттого ее замечание прозвучало как‐то деревянно-бессмысленно. Колдунов медленно повернулся на стуле, не меняя положения руки, лежащей как мертвая на столе, и уставился на жену восхищенным взглядом.

– Я никого не задерживаю, – проговорил он тихо и весело. – Но и меня попрошу не задерживать. И не учить. Прощай, барин, – добавил он, не глядя на Лика, который почему‐то счел нужным сказать:

– Из Парижа напишу, непременно…

– Пускай пишет, а? – вкрадчиво произнес Колдунов, продолжая, по‐видимому, обращаться к жене. Лик, сложно отделившись от стула, пошел было по направлению к ней, но его отнесло в сторону, и он наткнулся на кровать.

– Ничего, идите, идите, – сказала она спокойно, и тогда, вежливо улыбаясь, Лик бочком выплыл на улицу.

Сперва – облегчение: вот ушел из мрачной орбиты пьяного резонера-дурака, затем – возрастающий ужас: тошнит, руки и ноги принадлежат разным людям, – как я буду сегодня играть?.. Но хуже всего было то, что он всем своим зыбким и пунктирным телом чуял наступление сердечного припадка: это было так, словно навстречу ему был наставлен невидимый кол, на который он вот-вот наткнется, а потому‐то приходилось вилять и даже иногда останавливаться и слегка пятиться. При этом ум оставался сравнительно ясным: он знал, что до начала представления всего тридцать шесть минут, знал, как пойти домой… Впрочем, лучше спуститься на набережную, – посидеть у моря, переждать, пока рассеется телесный, отвратительно бисерный туман, – это пройдет, это пройдет, – если только я не умру… Он постигал и то, что солнце только что село, что небо уже было светлее и добрее земли. Какая ненужная, какая обидная ерунда. Он шел, рассчитывая каждый шаг, но