на земледельческую ступень и не дошедшие до изобретения плуга. Потомки пастухов, скрывшихся в эти неприступные горы от набегов татарских ханов на украинскую равнину; праправнуки взбунтовавшихся крепостных, бежавших от плетей и виселиц подстарост и атаманов пана Юзефа Потоцкого; правнуки повстанцев, поднявших оружие против вымогателей — румынских бояр, турецких пашей и венгерских магнатов; отцы, братья и сыновья тех, кто погиб на кровавых бойнях австрийских императоров, сами терзаемые еврейскими ростовщиками и новыми, чешскими, господами. И поголовно все в глубине души — разбойники. Потому что это единственный известный им способ защиты. Защиты, которая действительна — на неделю, на месяц, на год, на два года, как было с Николой Шугаем, на семь лет — как с Олексой Довбушем. Что в том, что она дорого обходится, что за нее платят самое меньшее жизнью? Все равно вечно жить не будешь. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Между тем каждая кровинка в их жилах хранит смутное воспоминание о прошлых обидах и жгучее ощущение нынешних, каждый их нерв полон неистовой жажды свободы. Это жажда Довбуша. Жажда Шугая. Они любят их обоих — за нее.

Близ окраины Колочавы, у самого большака, недалеко от впадения Колочавки в Тереблю, стоит конусообразный, обрывистый, каменистый пригорок, подобный глыбе, что скатилась с возвышающихся тут же рядом гор. На нем — ни куста, ни деревца, травы между каменной осыпью совсем мало, и коровам, перебирающимся из одной травянистой долинки в другую, почти не приходится здесь задерживаться, звеня подвешенным к шее колокольчиком, и чего-нибудь пощипать. Это колочавский погост. Вы всходите на этот холм, не проходя никаких ворот, не перелезая никакой ограды, и, только очутившись там, догадываетесь о том, где вы, по наличию нескольких торчащих между камнями совершенно одинаковых крестов, представляющих собой пару сколоченных гвоздиком планок, длиной каждая не более двух с половиной пядей; а остальные валяются здесь же в виде сырых, трухлявых обломков, так как, подгнив у основания, были повалены скотиной. Здесь не знают нежных воспоминаний о мертвых. «Приидите, последнее целование дадим, братия, умершему…» — с этим призывом священника, взмахом его кропила и возгласом дьякона: «Упокой, господи, душу усопшего раба твоего…» — все для тебя кончено, умерший: ты живешь теперь где-то в другом месте, не в Колочаве, — не возвращайся же, не пугай, не балуй; тут тебе больше нечего делать.

Здесь рядом, бок о бок, лежат останки братьев Шугаев. Но могилы их не укажет вам ни один из жителей стоящих внизу, у дороги, хат и никто из семейства Шугаев. Даже Эржика Дербакова Дичкова вынуждена всякий раз разобраться в этом нагроможденье камней и поискать немножко, прежде чем остановиться перед холмиком из щебня, давно сравнявшегося с землей, постоять полминуты молча и неподвижно, вздохнуть тихонько и пойти дальше своей дорогой.

Но слава Николы Шугая живет. В Колочаве, где у него остались друзья и где подростки, никогда его не видавшие, не доросли еще до первых девичьих венков из ромашек и первых кованых поясов, вы можете до сих пор различить под личиной разбойничьей славы Шугая человеческое лицо Николы. Но за пределами Колочавы образ его окружен тайной. О его подвигах и чудном стрелковом мастерстве поют песни, о его зеленой веточке и кладах, которые, если б их открыть, засияли бы на весь мир, рассказывают изумленным слушателям зимой на посиделках, когда на дворе валит снег, а в печи пылают буковые поленья. Никола Шугай стал легендой. Легендой о борьбе за свободу. Потому что он был другом угнетенных и врагом господ, и, будь он жив, не было бы на свете столько горя. Эх, кабы и они могли отнимать у богатых и давать бедным! Кабы и они могли мстить за мирскую обиду! Кабы и им — его веточку да его клады! Синими ночами, когда над головой твоей — бездонное ледниковое озеро звезд и в первозданном лесу пляшут болотные огни, пастухи, поборов страх и трижды осенив себя крестным знамением, отваживаются войти в лесную чащу, чтобы заметить место, где играют таинственные огоньки, и на другой день прийти выкопать клад Шугая. А в вечерних сумерках, у костра перед шалашом, наевшись кукурузной каши, достанут из-за пазухи свои жалейки и, чередуя слова песни со звуками свирели, огласят сгущающийся сумрак жалобой:

Стонет горькая кукушка,

плачет в темном гае:

не видать тебе вовеки

Николы Шугая!

Тут конец повествования о разбойнике Николе Шугае.

Нам хотелось бы только на минуту вернуться к началу: к шалашу над Голатыном. И вспомнить о том, что Шугай всем существом своим чувствовал себя частью этих гор, с их лесами и потоками, медведями, стадами и людьми, тучами и молниями, со всем — от зерна высеваемой нами конопли до грустной песни жалейки и мысли, с которой мы отходим ко сну.

Он не ошибся, сказав: «Я не умру». Никола Шугай жив. Он живет в этих горах, одной жизнью с ними. И будет жить. Мы не скажем «вечно», так как понимаем это выражение еще меньше, чем понимали его наши набожные прадеды, а удовлетворимся более простым словом: долго.

Так что прав был внутренний голос Николы, как правы и голатынские пастухи, которые, имея в виду его личное существование, были вынуждены ограничить пророчество о невредимости понятием невредимости от пули, оставив тем самым лазейку, в которую мог бы пробраться черт человеческой смертности.

В ГОРАХ ЗАКАРПАТЬЯ{204}

ХЛОПОТЫ АНЧИ БУРКАЛОВОЙ{205}

Да, одного нотара{206} и в Колочаве арестовали. Правда, не за то, что он драл с людей три шкуры, а за то, что однажды протоптал в снегу тропинку от проезжей дороги к своей собственной канцелярии, разбил окно и похитил двадцать тысяч казенных денег, которые жандармы нашли потом под лифом у его супруги.

В прошлом году посадили колочавского пана священника Кирая. Он распродал из-под полы церковную утварь, разбазарил общинное имущество и пустил по миру всех, чьи три крестика вместо подписи на векселях имели обеспечение и не вызывали в банке никаких сомнений. Когда же в Колочаве таковых больше не оказалось, он провозгласил с кафедры, что по случаю своих именин собирается заколоть три свиньи и купить пива, пусть поэтому в следующее воскресенье придут крестьяне с самых отдаленных полонин, которые обычно в церковь не ходили, потому что ему, мол,