Побуждаемый скорее ситуацией, чем подлинным любопытством, я, симулируя неосведомленность и удивление, спросил у долговязого, с растрепанной черной шевелюрой француза, что его сюда привело, на что он, поднимаясь со мной по лестнице, склонился ко мне с дружелюбным и сдержанным, но вместе с тем снисходительным выражением лица; меня несколько удивили его узкие и какие-то плоские глаза, глазные яблоки, казалось, с трудом поворачивались в тесных глазницах, отчего взгляд его выглядел цепким и острым; но тем временем я больше прислушивался к тому, что напевает Тея на ухо мужчине, которого я ощущал своим телом: плечом, рукой, боком.

Француз, строя почти безупречные, но с акцентами его родной речи фразы, ответил, что живет он не здесь, точнее, не в этой половине города, однако бывает здесь часто и с удовольствием, и что наше приглашение пришлось как нельзя кстати, потому что он собирался посмотреть этот спектакль, но, честно сказать, ему не совсем понятно, почему я был удивлен, что он здесь? дело в том, что для него этот мир отнюдь не такой чужой, как, возможно, я думаю, напротив, он чувствует здесь себя дома, в отличие от западной части города, поскольку по убеждениям он марксист и является членом компартии.

Некоторая напыщенность ответа и нескрываемая враждебность его заявления, обидчивость, с которой он инстинктивно распознал во мне предполагаемого противника, его самодовольный голос и нагловатое, но вполне серьезное выражение лица, вызывающий жесткий взгляд, который одновременно излучал симпатичный юношеский боевой задор и зашоренную предвзятость, – все это изумило меня и побудило тут же ответить на вызов, хотя политические дебаты в этой чопорно-мертвенной обстановке казались столь неуместными, что я, поддавшись противоположным эмоциям, чуть было не заржал; что за чушь он несет? его заявление казалось какой-то забавной и непристойной шуткой, и впечатление это только усиливало по-детски капризное упрямство на его симпатичном лице и непривычная, по местным меркам неряшливая, идущая от совершенно другой культуры небрежная элегантность его одежды: толстый, мягкий, слегка потертый и явно не слишком свежий джемпер с длинным, дважды обмотанным вокруг шеи и заброшенным за спину огненно-красным шерстяным шарфом, на который здешняя публика в до блеска отстиранной и отглаженной и именно потому казавшейся убогой и ненарядной одежде взирала с таким изумленным неодобрением, что были почти слышны ее возмущенные возгласы; я, с одной стороны, отнюдь не хотел его обижать, а с другой, ощущая и на себе внимание той же публики, считал должным оставаться в рамках приличий и поэтому скорее из вежливости, но все же не без доли высокомерия и ничуть не смягчая остроты своих слов, ответил, что, возможно, он не совсем верно истолковал мое удивление, в нем, право же, не было ни малейшего возмущения или упрека, больше того, я счастлив с ним познакомиться, ибо здесь, в восточном полушарии, я уже по меньшей мере лет шесть, подчеркнул я, лет шесть не встречал человека, который имел бы серьезные основания называть себя коммунистом.

На что я намекаю, спросил француз.

В ответ я, с превосходством аборигена, сказал, что ни на что я не намекаю, но он может и сам подсчитать.

Если я имею в виду весну шестьдесят восьмого, сказал он несколько неуверенно, да, именно это я и имею в виду, наслаждаясь своим превосходством, кивнул я, после чего он, пристально глядя в мои глаза, выдержал паузу и вслед за моим кивком с еще большей горячностью продолжал: он вовсе не думает, что те события позволяют нам сделать вывод, что мы должны прекратить борьбу.

И пока Тея отчаянно костерила своего режиссера, эта звонкая фраза, слетевшая с его юношески мягких губ, прозвучала настолько красиво, настолько захватывающе, по-молодому сильно и от этого так убедительно, что, как бы забыв о юмористичности ситуации, я потерял нужное для ответа присутствие духа, и в этой растерянной паузе, одновременно смешной и серьезной, продолжало звучать журчание Теи, что, мол, Лангерханс мог бы быть, например, замечательным послом где-нибудь в Албании или, скажем, начальником какой-то железнодорожной станции, да стоит только взглянуть на него, как он дергает на своем курносом носу очки и ерошит своими тупыми пальцами жирные волосы, – это же просто-напросто белый лист бумаги, зашлепанный красивыми круглыми штемпелями, и ради Бога, пусть бы он день-деньской и шлепал эти свои штемпеля, красные, синие, серо-буро-малиновые, но только не ставил спектакли! и она ничуть не преувеличивает, это вовсе не шутка, что когда во второй картине третьего действия заседает тайный совет, а это единственная приличная сцена во всем спектакле, это жуткое заседание, когда за столом сидят шестеро гнусных злодеев, за огромным, невероятно длинным столом, который придумал он, Лангерханс, и усадил за него самых дрянных актеров, и Мельхиор, разумеется, может себе представить, как наслаждаются эти бедняги и как они ему благодарны, еще бы! сидят за столом и перекладывают бумажки, чешут в затылках, заикаются и грызут ногти, точь-в-точь как это самым отвратительным образом все время делает Лангерханс, это просто кошмар! но им нравится, они и домой не спешат, они этой жалкой роли ждали, может быть, тридцать лет, и тридцать лет ничего не могли понять, а теперь уж тем более не поймут, и пусть Мельхиор представит себе, да он это вскоре увидит! что все это действо настолько, настолько безумно и одуряюще скучно, со стула можно упасть, и это единственное, что он умудрился придумать, – эту скучищу, ибо о том, что такое женщина и чего она может хотеть от мужчины, у этого хворого театрального бюрократа нет ни малейшего представления.

Немного поколебавшись, он заявил, что, как ему кажется, мы с ним думаем и говорим о двух совершенно разных вещах; он, естественно, говорит о Париже, а я, по всей видимости, о Пражской весне.

А если и есть у него хоть какое-то бледное представление, то, конечно же, пошлое, грубое и безвкусное, в связи с чем она расскажет ему об одной истории, об одном довольно-таки пикантном приключении.

С этим не очень приятным, но в исторической перспективе совершенно неактуальным скепсисом, продолжал француз, он встречается здесь не впервые, однако он не считает, что неуклюжая акция русских может поставить под сомнение тот непреложный факт, что родина социализма находится все же здесь, и добавил еще что-то невнятное о праве собственности на средства производства.

А приключение произошло между ними двоими, и задним числом ей за это стыдно, словом, когда