остальные мироеды в том же примерно числе, двадцать человек, оставались в ряжеской тюрьме до полного над ними следствия. В этом и состояла мена. С точки зрения базарных расчётов вполне пристойная: двадцать этих на двадцать тех. Но Прохор-то понимал, что торговый подход не ко всякому делу годен, удаление из города пущих заводчиков по своим немедленным и отдалённым последствиям означало решающий успех стольника Антона Грязного. Нисколько не напрягаясь умственным взором, Прохор предвидел общий разгром и виселицы, кнут, дыбу, рваные ноздри, сеченые уши, Сибирь. Потому-то он и бесился, что остальные не хотели этого видеть. А кандалы на руках лишь добавляли горечи. Распаляя себя горячечными речами, Прохор называл всех, кто остался на свободе, отступниками. Податливости мирских, оказывается, способствовало и то недавно вскрывшееся обстоятельство, что где-то на подходе к Ряжеску находились выставленные против татар государевы полки. Татары могли прийти, могли не прийти, а полки уже здесь.

— И тебе достанется! — обещал Прохор Федьке. — Чего-нибудь, да перепадёт. Не радуйся!

Не было у неё такого намерения — радоваться. Если бы Прохор, вынужденный из-за разделявшего их расстояния громко бросаться словами, сбавил тон, а вместо того, чтобы упражнять свой умственный взор, посмотрел бы перед собой, пригляделся, как вытянулась Федькина рожица, может, не стал бы добивать. Но Прохор и не подумал остановиться. Он один из всей отбывающей братии был отмечен наручниками — за непомерное буйство. И не без гордости показал Федьке расшибленные костяшки пальцев.

«Мальчишка!» — грустно улыбнулась она себе. Успел напоследок врезать кому-то из краснокафтанников, и это мало что значащее обстоятельство вернуло ему душевную бодрость, он словно бы утешился и даже повеселел. И того только не замечал, что утешился он не столько боевыми воспоминаниями, сколько Федькой.

Страстное внимание, с каким слушала Федька, полный сострадания взгляд казались Прохору в его нынешнем положении вполне естественными, он без зазрения совести полагал, что заслужил своим молодечеством и то, и другое.

— Пожар-то прибавил! Не потушат, — тревожно заметила одна из женщин.

Мужья и жёны, оборвав несвязные, с повторениями разговоры про дорогу, еду, обувь, стали засматривать вверх.

Огромной дугой через полнеба завис прогнувшийся столб дыма. Начинался он где-то за крышами, крутился струёй, как взвешенная в воде муть, рос и с ростом слабел, ложился набок, в невообразимой уже дали распадаясь бледными рыхлыми облаками. Грязно-молочный цвет густого дыма подсказывал, что горели заваленные навозом конюшни или хлев. Огонь, видно, перекинулся с дома Елчигиных, много чего там занялось по соседству.

— Поднимется ветер, не приведи господь, всё сгорит. Вгладь выметет. При такой-то суше, — послышался голос. Никто не нашёлся возразить.

— Чего же набата нет? — спросил немного погодя молоденький паренёк. Ему, как равному, не побрезговал отвечать строгий бородатый мужик:

— Сыщики не велели бить. Народ поднимать не велели. Говорят, Бунаков поехал. На пожар-то.

— Потушат ли?

Мужик лишь только крякнул.

— Когда вас повезут? — спросила Федька. — Я передам Маврице, чтобы собрала в дорогу.

Везти должны были сегодня же — сыщики торопились выставить заводчиков вон. С обозом князя Василия повезут, за княгиней и за княжной, добавил Прохор с кривой ухмылкой.

Значит, скоро, осталось несколько часов. Федька понурилась, тоскливо отяжелело лицо — только и хватало её что вздыхать. Проняло и Прохора, он тоже примолк.

— Вот так вот, болезненный мой, — молвил он грустно и продолжал молчать.

Стрелец, что бдительно сторожил их, не допуская до чрезмерной близости, многодумно поглядывал на того и на другого, пока наконец не кашлянул и не вставил слово, опершись на бердыш:

— Это я... я это! — Показал Прохору на бровь.

— Ничуть не бывало! — возразил тот наобум, не вникая в слова.

— Я приложился, — настаивал стрелец, — а ты вот тоже, вот куда. — Он наклонил голову и сдвинул шапку. — Я тебя, а ты обратно меня. Неужто не помнишь? А тяжёлая рука, что камнем хватил! — снова он тронул место, что зудело под шапкой.

Так, верно, выражалось сочувствие. Не умея высказаться прямо, стрелец нашёл способ приободрить Прохора. Однако не преуспел в этом и вскоре спохватился, что дружелюбные его заходы не встречают взаимности. Тогда он выставил между поднадзорными бердыш, намекая тем самым, что, несмотря на сроднившие его с Прохором синяки и шишки, поноровки не будет.

Федька взялась за широкое лезвие бердыша и ступила ближе.

— А то пошли со мной к Москве, — сказал Прохор натужно шутливым тоном, — что тебе здесь киснуть. А там в приказах у тебя все свои.

— Не могу, — отвечала Федька печально. — Вешняка надо искать.

Она рассказала события этого утра, немного лишь подправляя подробности. Антонида, мол, говорила, если со мной что случится, сына не бросай. И вот, как на грех, несчастье: слабая от болезни, Антонида не смогла выбраться, когда начался пожар.

— Вот ведь беда! — шумно вздохнул стрелец. — Не бросай мальчишку, ради бога. Благое дело сироту поднять на ноги!

Говорить не получалось. Бесспорное соображение высказал стрелец, но Федька сбилась, и Прохор не находил, что сказать.

— Иди, что ли. Что тебе здесь? — кивнул он на табор за спиной.

И надо было уходить.

Через несколько часов Прохор оставит город, здравый смысл подсказывал Федьке, что, скорее всего, она не увидит его после этого никогда. Жалко ей было себя, Прохора и жалко несостоявшееся чувство. Не могло оно, чувство, уцелеть под грубым напором событий, даже заявить себя не успело. А кто знает, что бы выросло из зерна, если бы не осталось оно бесплодно?

Задрожали, нарождаясь где-то в горле, в груди, слёзы. И Федька, чтобы не расплакаться самым унизительным образом, заговорила, сказала глухим, из пазухи голосом:

— Где твоя жена? Ты никогда... А я не спрашивал.

Прохор не удивился тому, как обнаружила себя Федькина мысль.

— Пропала жена, — просто сказал он. — В татарском плену сгинула. Угнали. Я искал, в Крым ходил, за Перекоп.

— И что?

— Красивая была, молодая... — Он прикусил губу, прищурился. Старая боль едва ли могла причинять действительные страдания, но и память о том, что болело, всколыхнула душу. — В Стамбул, должно, увезли — не догнал. Жива, наверное... Гляди, и обасурманилась, отуречилась. Сколько лет прошло...

Он замолк, и Федька подумала, что ничего больше не скажет, но продолжал, хотя и глядел мимо.

— Два года мы вместе жили. Молодые. И вот... Теперь кажется, если бы понимал, что это