«Стой!» и «С передков!». Останавливаемся рядом с другой батареей, берем ее «установки», подкапываем хобота орудий и складываем у каждого из них снаряды. Темный горизонт слева вдруг вспыхивает длинными бледными огнями. Раз, другой, третий… Балка ужасающе гремит, и снаряды соседней батареи с воем уносятся куда-то в пространство. Наши орудия тоже щелкают замками, и из темноты доносится знакомый хриплый голос старшего офицера: «Ор-рудиями правое, гранатой, огонь!» Огни и грохот слепят и заглушают все. Кажется, все небо полыхает теперь белыми огнями вспышек. «Номерра, заготовить десять гранат! Пять секунд выстрел!..» Мы знаем, что пехота подходит теперь к большевистским окопам и проволоке, которую мы штурмовали и брали уже, по крайней мере, раз пять. Брали или почти брали, а вслед за тем отходили обратно, обойденные целыми полчищами с других сторон… Неужели не удастся и теперь, неужели не возьмем и на этот раз? Если не возьмем, неужели отходить снова?.. Нет, что угодно, только не это!

Нервы напрягаются до предела, — в общем хаосе не слышно, не разобрать уже ни команды, ни свиста подлетающих большевистских снарядов, ни собственных слов. Яркое пламя вспышек с резким чередованием ночи слепит глаза почти до потери зрения, чуть различаешь лица возле стоящих людей. Сколько это длится: минуты, часы или уже и того больше? К орудию больно прикоснуться, при откате на полозьях его от жары потрескивает масло…

Вот начинает светать. Куст лозы, за которым стоит наша пушка, сразу вынырнул теперь перед глазами, — на темных листьях его поблескивают капельки росы…

Но что же дальше, что принесет нам утро? Проходит час и больше, — становится совсем светло. Мы стреляем почти на тех же установках, прицелы колеблются разве что на 10 делений, а большевики ураганным огнем бьют по всем окрестным виноградникам и хуторам. Впереди, где у Днепра нависло молоко тумана, целой бурей бушуют пулеметы: их расслышать только сейчас в перерывах грохота пушек. А дальше, верно, уже на другом берегу реки, в небе кверху ползет свинцово-белый шар — большевистская колбаса… Сердце сжимается болью: ясно, что атака не принесла никаких перемен…

Серый, чисто осенний денек с припухлым свинцовым небом, от поры до времени сыпет мелкий дождь. На батарее бледные от бессонной и тревожной ночи лица, как-то не хочется ни говорить, ни думать, вот только бы забыться где-нибудь под кустиком на полчасика да вздремнуть. Но проклятый дождь…

В полдень привозит кухня жиденький борщ без хлеба, часа через два прибывает и хлеб. Да не хочется даже и есть… К вечеру человека четыре нас офицеров идем на наблюдательный пункт. Я должен с наступлением ночи пробраться к цепям нашей залегшей пехоты, чтобы назавтра корректировать оттуда огонь батареи, капитан Г. с Л. остаются на пункте. В. должен наладить связь. От бугорка к бугорку, от ложбинки к ложбинке, завязая в сыром и влажном от дождя шуршащем песке, шагаем друг за другом, забираясь в густые темно-зеленые виноградники, подтыканные палочками по кустикам, окопанные землей. На ходу нагибаемся, приподнимаем кверху широкие намокшие листья, срываем и жуем черные кисти чудных зернистых ягод. Батареи молчат, только от поры до времени щелкнет вдруг впереди то там, то здесь легкий сухой удар и провизжит стороной пуля.

Вот ползем на высокий песчаный бугор, а дальше идти некуда, — за кустом осторожно устанавливаем трубу и начинаем пристреливаться, готовимся к завтрашнему дню. Едва батарея дала два-три выстрела, большевики начинают отвечать одной тяжелой пушкой. Грохочущие разрывы ее снарядов ложатся у самой нашей батареи, поднимая громадные черные столбы дыма и давая от себя в потемневшем воздухе массу искр. Поневоле замолчали: вечерняя темнота слишком выделяет вспышки наших орудий и указывает нашу позицию. Лежим на бугре, пока не темнеет совсем. Теперь я встаю, прощаюсь и иду с бугра вниз. Внизу опять густой и мокрый виноградник… Двигаюсь только ощупью, стараясь не терять направления и помня, что должен прийти сперва к маленькому беленькому домику, который так ясно видел до темноты с бугра. Где-то дальше за домиком и должна лежать наша цепь. Я иду минут пять, потом десять, — винограднику нет конца, а домика не видать. Останавливаюсь, прислушиваюсь, силюсь разглядеть темноту, силюсь хоть что-нибудь увидеть… Чуть шелестят виноградные листья, да где-то каплет с листа на лист вода… Сердце сжимается: ну, а вдруг потерял направление и вышел не к домику, а куда-нибудь вбок? Обостренный слух различает какой-то необычайный шелест: шаги… Да, идут. Беру в руку свой карманный браунинг — единственное имеющееся у меня оружие — и двигаюсь вперед.

— Кто идет?

Ясно слышу по оклику, что офицер. Еще через пару минут ложусь рядом с пехотным телефонистом в песок, подкапываю его впереди себя поданной мне лопаткой и вызываю батарею. Отвечает Г. Сговариваемся на случай тревоги ночью о сигнальных ракетах, о связи с батальоном и пр. «Ну, значит, до завтра, спокойной ночи!» — «Спокойной ночи!..» После полчаса беседую с пехотинцами и вдруг как-то незаметно для самого себя засыпаю, уткнувшись головой в песок…

…Просыпаюсь от какой-то непонятной тряски — да, меня крепко трясут за плечи. Сделав усилие, открываю глаза: телефонист докладывает, что меня вызывает командир батареи. Беру трубку. «Снимаемся, отходим прямо на Ч., так как красные обошли нас с северо-востока. Вернитесь сейчас же на батарею. Пехота получит распоряжения от своих…»

Итак, снова отступаем, снова у Ч.!.. Меня облегают тяжелые мучительные мысли… Встаю, иду к ротному проститься и прежним путем через песчаный бугор возвращаюсь на батарею. Орудия уже стоят в запряжках, и минут через десять мы снимаемся и отходим…

…И вот опять Перекоп. Я давно его не видел. Не думалось мне уже, что я буду опять целыми днями видеть его перед собой, как бывало это так в прошлом. Но вот он опять…

Какое жуткое, страшное зрелище! Да ведь это подлинно царство смерти, царство разрушения, хаоса и могил! Ни единой души, ни единого живого существа. Словно черепа мертвецов с зияющими глазными впадинами, глядят кругом белые остовы разрушенных домов, страшно чернея своими оконными нишами и отверстиями выбитых дверей. Всюду груды камней, кирпича, мусора и глыбы обожженной, спрессованной в местах падений снарядов землей, а кругом целые бесконечные лабиринты колючей проволоки, рогатин и застав. Где-то слева, в стороне, над всем этим хаосом поднялась ввысь и словно повисла в воздухе своим