роль главного обвиняемого на третьем показательном процессе эпохи Большого террора. После ареста он сам столкнулся с той же «достоевщиной», о которой говорил после очной ставки с Радеком. Бухарин находился под следствием больше года, его тщательно готовили к судебному процессу, разрешая работать над литературными и философскими произведениями[1369]. Он неоднократно обращался к Сталину с покаянными письмами, прося о пощаде, предлагая использовать свои знания где-нибудь на краю света, где он будет жить под другим именем.

В этих письмах, которые отражали духовные метания растерзанного ложью человека, можно встретить и трезвые размышления о происходящем, и признание того, что сам он является соучастником преступного действа, невиданного в мировой истории: «…у меня сердце обливается горячей струёю крови, когда я подумаю, что ты можешь верить в мои преступления и в глубине души сам думаешь, что я во всех ужасах действительно виновен. Тогда что же выходит? Что я сам помогаю лишаться ряда людей (начиная с себя самого!), то есть делаю заведомое зло! Тогда это ничем не оправдано. И всё путается у меня в голове, и хочется на крик кричать и биться головою о стенку: ведь я же становлюсь причиной гибели других. Что же делать?»[1370]

Ни обращение к «суду истории» в последнем слове, ни дисциплинированное поведение в ходе судебных заседаний не смягчили приговор главному обвиняемому по делу «Антисоветского правотроцкистского блока» — 13 марта 1938 года в зале Дома союзов, где проходил процесс, прозвучал приговор, и через день Бухарин был расстрелян. Он не дожил до своего пятидесятилетия ровно полгода. И еще ровно пятьдесят лет после этого его родным (жене, сыну и дочери) пришлось ждать его полной реабилитации, которая стала знаком того, что советское общество способно к критической переоценке своей истории. Увы, одни иллюзии сменились другими… На какой-то миг Бухарин стал символом «ленинского пути к социализму» в далеком прошлом и гарантией успеха перестройки в ближайшем будущем. Не отрицая того, что наш герой был если не «любимцем партии», то как минимум самым симпатичным из большевиков ленинского призыва, его соучастие в процессе деградации партийной диктатуры в сталинское самодержавие не вызывает сомнений.

В полемической дуэли на Восьмом пленуме ИККИ в мае 1927 года он высокомерно поучал Троцкого: «Все искусство марксистско-ленинского анализа заключается не в том, чтобы констатировать: буржуазия — одно, а рабочий класс — другое, и между ними пропасть, — это искусство заключается в умении анализировать конкретную ситуацию»[1371]. К этому стоило бы добавить — и в умении взять все ценное из доводов противоположной стороны. Впрочем, к тому моменту оппоненты уже разучились слушать и понимать друг друга, ценился любой довод, если он наотмашь бил по противнику.

В своих обращениях к Сталину из лубянской тюрьмы Бухарин безуспешно пытался доказать абсурдность выдвигаемых против него обвинений

Письмо Н. И. Бухарина И. В. Сталину

10 декабря 1937

[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 427. Л. 19–22]

Троцкий не остался в долгу, вспомнив о том, как они вместе с Бухариным участвовали в профсоюзной дискуссии 1921 года, считая ее «нормальным методом воспитания партии». Для его оппонента это были не самые приятные воспоминания, и он пустился в пространные рассуждения из серии «время было такое»: «Тогда за нами шли более широкие слои партии. Ленин технически и политически не мог допустить такого положения. Это была одна из трагедий партии. А с нашей стороны это была одна из совершенных нами глупостей. А теперь вы хотите предложить нам эту глупость и эту трагедию в качестве подготовки к великим событиям»[1372].

Номер газеты «Правда» о суде над участниками «право-троцкистского блока»

13 марта 1938

[РГАСПИ]

За шесть лет нэпа изменилась не столько идеология старых большевиков, сколько их психология. Если до революции и в годы Гражданской войны ценились самопожертвование и бескомпромиссное противостояние силам, олицетворявшим классового противника, то теперь главной чертой большевика становилось беспрекословное подчинение вышестоящим инстанциям, не допускавшее никаких размышлений. Оказавшись менее чем через два года после полемики с Троцким в числе «отверженных», Бухарин будет призывать к тому, чтобы «не заменять мыслей и раздумывания голой политикой физического кулака»[1373]. Это был не просто крик души отчаявшегося человека, но и осмысление опыта всех предшествующих оппозиций, поражения которых прокладывали дорогу сталинскому единовластию.

Часть 6. Сталинский Коминтерн

6.1. Большевизация или сталинизация?

Тезис о «сталинизации» Коминтерна пришел в отечественную историографию вместе с перестройкой. Зарубежные историки обосновали его на основе доступных им материалов, сопоставляя официальные документы и воспоминания вышедших из коммунистического движения коминтерновцев, которых в советской исторической науке называли «ренегатами» (и естественно, книги их авторства держали за семью замками в библиотечных «спецхранах»). Наиболее известно исследование Германа Вебера о сталинизации германской компартии, основанное в том числе и на интервью с ее функционерами в годы Веймарской республики, которым удалось пережить годы «третьего рейха»[1374]. В фарватере этого исследования идут и современные историки, применяя веберовскую методологию как к другим отрезкам исторического пути КПГ, так и к истории иных компартий[1375].

В самом Коминтерне применительно ко второй половине 1920-х годов предпочитали говорить о «большевизации» коммунистического движения, что было как минимум странно — как можно большевизировать то, что изначально развивалось по образу и подобию российской компартии. Наполнение этого термина менялось в зависимости от политической конъюнктуры: первоначально большевизация означала избавление зарубежных коммунистов от «родимых пятен» Второго Интернационала, затем акцент был перенесен на их дисциплинарную муштру. Последняя подразумевала, с одной стороны, безоговорочное принятие большевистской версии марксизма, в кодификации которой под именем «ленинизм» наиболее преуспел Зиновьев. С другой — деятельное осуждение любых отклонений от «генеральной линии» коммунистического движения, которые отождествлялись с разного рода уклонами и оппозициями прежде всего в той же РКП(б) — ВКП(б).

Иосиф Виссарионович Сталин

1920-е

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1650. Л. 13 об.]

Советские историки приняли в свой лексикон понятие «большевизация», хотя в послевоенные годы о большевистском стержне Коминтерна предпочитали не говорить, а упоминание имени Зиновьева вообще находилось под строгим запретом. После ХХ съезда КПСС к тем, «кого нельзя называть», присоединился и сам Сталин, хотя в достаточно мягкой форме. Естественно, западный тезис о «сталинизации» не имел никаких шансов на то, чтобы укорениться на враждебной для себя почве.