лица. – И что теперь?

– Теперь нам нужно проделать все это, включая разговоры. Если мы выполним все от начала до конца, то вы вспомните детали, когда будете давать показания или если вас вызовут на перекрестный допрос. Ваши слова прозвучат правдиво, потому что вы будете говорить правду.

Она кивнула.

– Итак, куда вы теперь, мисс Рафферти? – спросил я.

– Если Дженни заснула, мне надо съездить за ее вещами в Брайанстаун.

Голос у нее был деревянным, невыразительным – в нем не осталось ничего, кроме едва уловимого налета грусти.

– Боюсь, что доступ в дом все еще закрыт, – сказал я. – Но если хотите, я могу отвезти вас туда и принести из дома все, что нужно.

– Было бы здорово. Спасибо.

– Тогда поехали.

Я встал, по-стариковски опираясь о стену. Фиона застегнула пальто, замотала вокруг шеи шарф. Ребенок перестал плакать. Мы еще минуту постояли в коридоре, прислушиваясь у двери в палату Дженни, ждали, не остановит ли нас оклик, движение или еще что-нибудь, – но не услышали ни звука.

* * *

Эту поездку я буду помнить до конца жизни. Именно тогда у меня была последняя возможность отыграть все назад: взять вещи Дженни, сказать Фионе, что обнаружил изъян в своем грандиозном плане, отвезти ее обратно в больницу и распрощаться. В тот день по дороге в Брокен-Харбор я был человеком, которым стремился стать всю свою взрослую жизнь, – детективом, расследующим убийства, лучшим в отделе, тем, кто раскрывает дела, ни на шаг не выходя за рамки закона. Уезжая оттуда, я уже был кем-то другим.

Фиона, прижавшись к дверце, смотрела в окно. Когда мы выехали на шоссе, я снял одну руку с руля, достал свой блокнот с ручкой и протянул ей. Пока она писала, пристроив блокнот на колене, я держал ровную скорость. Закончив, она вернула мне блокнот и ручку. Я глянул на страницу: почерк четкий, округлый, с небольшими быстрыми росчерками на концах слов.

Увлажняющий крем (любой, на прикроватном столике или в ванной).

Джинсы.

Топ.

Свитер.

Лифчик.

Носки.

Ботинки (кроссовки).

Пальто.

Шарф.

– Ей понадобится одежда. Куда бы она после больницы ни отправилась.

– Спасибо, – сказал я.

– Не могу поверить, что я на это согласилась.

“Вы поступили правильно”, – чуть не ответил я машинально, но вместо этого произнес:

– Вы спасаете жизнь своей сестре.

– Я отправляю ее в тюрьму.

– Вы делаете то, что можете.

– В детстве я молилась, чтобы Дженни натворила что-нибудь ужасное, – быстро заговорила Фиона, слова будто вырывались у нее против воли. – Я вечно попадала в неприятности – правда, мелкие, я ведь не какая-нибудь хулиганка. Просто иногда огрызалась на маму или болтала на уроках. А Дженни никогда не делала ничего плохого. Она не строила из себя паиньку, просто у нее был такой характер. И вот я молила Бога, чтобы она хоть раз сделала что-нибудь реально ужасное. Тогда бы я на нее наябедничала и ей бы досталось, а мне бы все говорили: “Молодец, Фиона, ты правильно поступила. Хорошая девочка”.

Она сидела, крепко сцепив ладони на коленях, словно ребенок на исповеди.

– Больше никому никогда не рассказывайте это, мисс Рафферти, – сказал я резче, чем собирался.

– Не буду.

Фиона снова уставилась в окно.

Остаток пути молчали. Когда я свернул к Оушен-Вью, с проселка на дорогу выскочил какой-то человек. Я ударил по тормозам, но оказалось, что это просто бегун: глаза вытаращенные, невидящие, ноздри раздуваются, как у понесшей лошади. На миг мне показалось, что я даже через стекло слышу его прерывистое дыхание, – и вот он уже исчез. Больше мы не видели ни одной живой души. Ветер, дувший с моря, тряс сетчатые ограждения, пригибал высокие сорняки на участках, толкался в окна машины.

– Я читала в газете, что эти поселки-призраки хотят сносить. Просто сровнять с землей и сделать вид, что их никогда не было.

На секунду я увидел Брокен-Харбор таким, каким он должен был стать: жужжащие газонокосилки; радиоприемники, из которых несутся слащавые песенки, под которые мужчины моют машины на подъездных дорожках; детишки, с воплями раскатывающие на самокатах; бегающие трусцой девушки с подпрыгивающими хвостиками; женщины, обменивающиеся новостями через изгородь; подростки, толкающиеся, смеющиеся и флиртующие на каждом углу; пестрая мешанина из горшков с геранью, новых машин и детских игрушек; морской ветер, пахнущий свежей краской и барбекю. Картинка ожила перед глазами, перекрыв ржавеющие трубы и грязные рытвины.

– Жаль, – сказал я.

– Туда им и дорога. Это надо было сделать четыре года назад, еще до того, как поселок построили, – сжечь планы и свернуть работы. Лучше поздно, чем никогда.

Я уже освоился в поселке, так что дом Спейнов нашел с первой попытки, не спрашивая дорогу у Фионы; она снова погрузилась в себя, и я был этому рад. Когда я припарковал машину и открыл дверцу, ветер с ревом ворвался в салон машины и, словно холодная вода, заполнил мои глаза и уши.

– Вернусь через несколько минут, – сказал я. – Сделайте вид, будто ищете что-то в кармане, вдруг за нами наблюдают. – Занавески Гоганов не шевелились, но это был лишь вопрос времени. – Если кто-то подойдет, не разговаривайте.

Фиона кивнула, глядя в окно.

Замок оказался на месте: охотники за сувенирами и острыми ощущениями ждали своего часа. Я достал ключ, который забрал у доктора Дулиттла, и вошел в дом. В ушах зазвенела тишина.

Даже не стараясь обходить кровавые брызги, я порылся в кухонных шкафчиках, отыскал мешок для мусора, затем поднялся наверх и стал бросать в него вещи – Шинейд Гоган наверняка уже прилипла носом к окну и с радостью расскажет всем желающим, как долго я пробыл в доме. Закончив, я надел перчатки и открыл шкатулку с украшениями Дженни.

Браслет с брелоками лежал в своем собственном отделении. Золотое сердечко и крохотный золотой домик блестели в мягком свете лампы с кремовым абажуром; буква “Э” со сверкающей бриллиантовой крошкой; буква “Д”, покрытая красной эмалью; бриллиантовая капелька – скорее всего, подарок на совершеннолетие. На цепочке еще оставалось полно места для чудесных событий, которым предстояло произойти.

Положив мешок на пол, я отнес браслет в комнату Эммы и включил свет – оставлять занавески раздвинутыми я не собирался. Спальня была в том же виде, в каком мы с Ричи покинули ее после обыска: розовая, чисто прибранная, обставленная с заботой и любовью, лишь голая кровать подсказывала, что здесь что-то произошло. На экране монитора на прикроватном столике мигало предупреждение: “12 градусов. Слишком холодно”.

Эммина щетка для волос – розовая, с нарисованным на спинке пони – лежала на комоде. Я аккуратно вытащил из нее несколько волосков одинаковой длины, поднял