Все это так обыкновенно в простом описании, но на самом деле эти шесть головок, прильнувших друг к другу, представляют из себя нечто необычайно интересное.

18 апреля

Я только что встала из-за рояля. Это началось двумя божественными маршами Шопена и Бетховена, а потом я играла сама не знаю… что выходило, но это были такие очаровательные вещи, что я еще до сих пор сама себя слушаю. Не странно ли? Я не могла бы теперь повторить из всего этого ни одной нотки, и даже не могла больше опять сесть импровизировать. Нужен час, минута, не знаю что… А теперь у меня все еще проходят в голове какие-то божественные мелодии. Если бы у меня был голос, как прежде, я могла бы петь вещи чудные драматические, никому неведомые… Зачем? Жизнь слишком коротка. Не успеваешь ничего сделать! Мне хотелось бы работать над скульптурой, не бросая живописи. Не то, чтобы мне хотелось быть скульптором, но просто мне видятся такие чудные вещи и я чувствую такую настоятельную потребность передать то, что я вижу.

Я научилась живописи, но я работала не потому, что мне хотелось бы сделать ту или другую вещь. А ведь тут – я буду работать над глиной, чтобы воплотить свои видения…

22 апреля

Из пастелей на выставке было всего две, принятых с № 1: один – Б., другой мой. Голова Ирмы в первом ряду и притом в углу, – следовательно на почетном месте…

За обедом у нас, как почти ежедневно, много народу. Я прислушиваюсь к разговорам и говорю себе, что вот ведь все эти люди только и делают всю свою жизнь, что говорят глупости. Счастливее ли они, чем я?.. Их горести совсем другого рода, а ведь страдают-то они столько же. А между тем они не умеют извлекать из всего такого наслаждения, как я. Какая бездна вещей ускользает от них: все эти мелкие подробности, эти пустяки, представляющие для меня бесконечное поле для наблюдений, составляющие источник радостей, недоступных массе; а наслаждение красотой природы или всеми этими деталями Парижа! Какой-нибудь прохожий, взгляд ребенка или женщины, какое-нибудь объявление, да и мало ли что еще… Когда я отправилась в Лувр – идешь по двору, поднимаешься по лестнице, на которой, так, кажется, и видятся следы миллионов ног, топтавших ее, открываешь дверь, всматриваешься во всех встречных, и воображение уже создает какие-нибудь истории, где каждый играет свою роль, проникаешь мысленно в глубину души их, вся их жизнь мигом встает перед взором. И потом другой ряд мыслей, другие впечатления и все это сплетается вместе и дает такую пеструю картину… Тут представляются сюжеты для… Чего только тут ни придумаешь! И таким образом, если я в некоторых отношениях и стала беднее других с тех пор, как оглохла, многое все-таки, вознаграждает меня…

О, нет! Все, все знают это и это, конечно, первое, о чем говорят, упоминая обо мне: «Знаете, она ведь несколько глуха». Не знаю, как поворачивается у меня рука написать это… Разве можно привыкнуть к этому?.. И еще случись это с человеком пожилым, с какой-нибудь старухой, с каким-нибудь обиженным судьбой! Но для человека молодого, живого, трепещущего, захлебывающегося жизнью!!!

27 апреля

Робер-Флери заходил ко мне вчера и просидел целый час. Он очень поощряет меня в моих планах, относительно «Святых жен». Это очень трудно, но в сущности мне ведь придется только списывать с натуры… Да ведь в сущности всегда приходится «только списывать!» Списывать. Легко сказать – списывать. Списывать без художественного чутья, без всякой внутренней идеи – просто нелепо… Нет, работать приходится столько же душой, сколько глазами… Я не высказываю всего этого Роберу-Флери. Не то, чтобы он не понял меня; но он облечет все это в форму классической интерпретации, которой я совершенно не выношу. Вообще он говорит, что для картины такого рода нужно быть знакомым с очень многими сторонами техники, о которых я даже и не подозреваю. Например: драпировки… Quesaco?

– Ну так что же такое! Я и сделаю эти «драпировки», – ведь делаю же я современные костюмы.

– Это будет ни на что не похоже.

– Да почему же? Разве люди, которых я должна изобразить, не были живыми и современными?

– Все равно, вы не найдете вашей картины в действительности совершенно готовой.

Я не возражаю, потому что это заставило бы меня договориться Бог знает до чего. Но здесь я должна сказать… Я не найду своей картины в действительности совершенно готовой! Скажите на милость!.. Что же из этого следует? Ведь моя картина живет в моем представлении, а действительность даст мне средства для ее выполнения.

Самой собой разумеется, что при всем этом необходимо руководящее чувство… И если я обладаю этим чувством, все пойдет как нельзя лучше, а нет – так никакое изучение драпировок не даст мне того, что нужно.

В настоящую минуту я полна такой глубокой, восторженной, огромной уверенности, что это должно быть хорошо. Ведь несомненно, что силы удвоятся, когда работаешь с любовью.

Мне кажется даже, что известный порыв может победить все. Приведу вам доказательства. Например: вот уже шесть или семь лет, что я не играю на рояле, ну то есть просто совсем не играю, разве какие-нибудь несколько тактов мимоходом. Бывали месяцы, когда я не прикасалась к роялю, чтобы вдруг просидеть за ним в течение пяти-шести часов какой-нибудь раз в год. Понятно, что при этих условиях беглости пальцев не существует, и я, конечно, не могла бы выступить перед публикой, – первая встречная барышня одержала бы надо мной верх.

И вот – стоит мне услышать какое-нибудь замечательное музыкальное произведение – например, марш Шопена или Бетховена, как меня охватывает страстное желание сыграть его, и в какие-нибудь несколько дней – в два-три дня, играя по часу в день, я достигаю того, что могу сыграть его совершенно хорошо, так же хорошо – ну, как не знаю кто.

30 апреля

Только что имела счастье разговаривать с Бастьен-Лепажем. Он объяснял мне свою Офелию… Это не просто талантливый художник. Он провидит в своем сюжете мысль, обобщение; все, о чем он говорил мне по поводу Офелии, почерпнуто из сокровеннейших тайников человеческой души. Он видит в ней не просто «безумную», нет, это несчастная в любви: это беспредельное разочарование, горечь, отчаяние… Несчастная в любви, с помутившимся разумом! Можно ли представить себе что-нибудь трогательнее этого скорбного образа.

Я просто без ума от него. Гений! Что может быть прекраснее! Этот невысокий, некрасивый человек