Лаврухиным. Неизвестно, что я смогу выпытать у него, но мне очень хочется увидеть этого человека. И еще мне пришло в голову, что давненько я не получал писем из…небытия. Если это пауза, то она заметно длиннее предыдущих. Не исключено, что больше никаких весточек и не будет. Дядя ведь предупреждал, что это, возможно, предпоследнее или вообще последнее письмо.

«Да, конечно, последнее, — подумал я, и мне стало грустно оттого, что исчезла иллюзия, будто дядя жив и общается со мной с помощью переписки, в которой одни лишь ребусы.

Итак, многообещающая перспектива доискаться до истины в деле Радецкого никак не прослеживалась. На кого я похож? На писателя, который написал полромана и зашел в тупик со всеми своими сюжетными линиями, не зная, что делать дальше и состоится ли вообще эта его книга? Кажется, да.

Но тот маленький ослик, который незримо прятался во мне, упрямо замотал мордой, как бы говоря: если мы с тобой отправились в дорогу, значит, надо пройти ее до конца. Я почесал в затылке и понял, что без рандеву с Лаврухиным в картине, которую уже успел выстроить, будет чего-то не хватать. Хотя больших надежд и не питал: я помнил, что Лаврухин, по твердому убеждению Ксении Витальевны, не способен на убийство. Чему-чему, а женской интуиции доверять стоит.

Офис Геннадия Семеновича Лаврухина был напичкан «толстолобиками» так, словно это не контора, а какой-то образцово-показательный пруд, где на каждый квадратный метр — по десятку этих особей. Ребята с мощными затылками и квадратными подбородками — на воротах, при входе в сам офис, даже на каждом этаже. Невольно напрашивалась мысль: а кто же, в конце концов, в этой стране работает? То есть непосредственно производит материальные и духовные блага?

«Толстолобики» препятствий мне не чинили: паспорт пришлось предъявить лишь у вычурной, украшенной павлинами из кованого металла, калитки, а у парадных дверей ограничились тем, что спросили фамилию. Я шел на деловую встречу с Геннадием Семеновичем Лаврухиным как представитель крупной российской фирмы, занимающейся поставками красной икры. Он, истый бизнесмен, конечно, клюнул на мою наживку: есть, дескать, супервыгодное предложение как для него, так и моей далекой камчатской фирмы. Телефонный разговор между нами состоялся вчера вечером, и вот сегодня я уже во владениях Лаврухина.

Кабинет Геннадия Семеновича располагался на втором этаже. Секретарша, которой я доложился, попросила подождать минут пять-десять — шефа прихватил радикулит, и сейчас у него массажист.

Секретарша представляла собой обалденную блондинку, у которой ноги росли не от ушей, а от самых корней волос. Глаза до того синие, что я, грешным делом, подумал, не носит ли она цветные линзы. Пальцы у нее были изящными, а ногти, безукоризненно ухоженные, до того длинными и острыми, что я невольно вспомнил расхожий афоризм: «Хороший маникюр может украсить не только руки женщины, но и лицо мужчины». Упаси Боже попасться такой под когти!

— Мне, как понимаю, не повезло, — заметил я. — По себе знаю, что радикулит портит настроение.

— Только не Геннадию Семеновичу, — не согласилась блондинка, чьим синим глазам позавидовало бы само небо. — Он у нас такой душка, что даже мизантропы покидают его кабинет с улыбкой на лице.

«Непохоже на Лаврухина», — подумал я, вспомнив виденный мною в мастерской Покамистова набросок к портрету этого крутого бизнесмена, во всем облике которого — жесткость, самоуверенность, самодовольство.

— Я с ним хотел встретиться еще в феврале. Кажется… Кажется, двадцать четвертого, — я умышленно назвал день гибели Модеста Павловича Радецкого. — Но что-то помешало, а что именно — уже и не помню.

— Геннадий Семенович тогда был в отъезде. В Москву уехал, в командировку.

— Это ж надо, какая у вас память! Вас, кстати, как зовут?

— Женя, — улыбнулась сногсшибательная блондинка и впервые, пожалуй, с интересом посмотрела на меня.

— Женечка, вы меня потрясли, — проникновенно сказал я и подарил ей ответную, самую обаятельную, на которую был способен, улыбку. — Вы что, помните все, что касается босса?

— Просто так совпало — двадцать четвертого у Геннадия Семеновича день рождения. Но поздравлять его пришлось позже, когда он приехал из Москвы. А вообще-то вы правы — память у меня хорошая.

Значит, в тот день, когда не стало Радецкого, Лаврухина в Киеве не было. Само по себе это мало что значило — в конце концов, Геннадий Семенович не какой-нибудь телемастер там или грузчик, чтобы самолично сводить счеты с обидчиком. За деньги в наше криминальное время можно решительно все!

Я принялся изучать те несколько картин, которые украшали приемную, и пришел к выводу, что все они — абстракционизм чистой воды, но выполненный высокими профессионалами. Колорит, цветовые переходы не раздражали, как это часто бывает, глаз, а, наоборот, успокаивали. Творения сии принадлежали, видимо, кисти молодых модных живописцев, исповедующих модерн.

— Знаете, Женечка, мне очень нравятся ваши картины. Тот, кто их подбирал, наделен тонким художественным вкусом.

— А это Геннадий Семенович. Он ценит хорошую живопись. Я, кстати, от этих картин получаю такой драйв…

— Вам повезло, Женя, что шеф у вас — настоящий эстет.

— Представьте себе — да! — она подтвердила это с таким искренним задором, что я наконец-то догадался — эта секс-бомба без ума от своего начальника.

Когда из кабинета вышел массажист, я безмолвно, одними глазами вопросил Женю: что, моя очередь?

— Секундочку, я уточню, — Женя сняла трубку прямой связи с Лаврухиным. — Да, заходите, пожалуйста.

Большой кабинет владельца торговой сети «Скатерть-самобранка» был обставлен без излишней роскоши, но современно и со вкусом. Кожаный диван и два кожаных кресла бежевого цвета, журнальный столик, два стола — рабочий и для заседаний, на стенах четыре абстракционистских картины, выдержанных примерно в том же ключе, что и в приемной. А еще я приметил, что на столе у хозяина кабинета вполоборота к нему стоит великолепно выполненный фотографический портрет…Ксении Витальевны. Если бы я не знал, что счастливой супружеской пары уже не существует, это было бы в порядке вещей, но после того, что произошло… Значит, Лаврухин любит жену и по сей день! Это, кстати, не может не вызывать уважения.

Внешне миллионер впечатления не производил — простонародный типаж, у коего мясистый нос картошкой, совсем не аленделоновские глаза, лопатистые короткопалые ладони, мощная, но очень уж вдавленная в плечи шея. Замечу, однако: тускловато-серые, не очень-то выразительные глаза смотрят умно и не очень-то добро, заставляя каждого, кто с ними встретится, невольно подтянуться. Очень уверенный в себе мужик, иначе б, наверное, капиталов не сколотил бы — и эту его жесткость, абсолютно точную самооценку хорошо передал в своем портрете Платон Платонович Покамистов. Хотя, конечно, слегка