Будто сквозь дымку Чекасину-Якубовскому припоминалось его голодное детство, зимняя стужа, похороны матери, скитание по вокзалам и рынкам, русские солдаты первой мировой войны… Бравый драгун Чекасин, который вытащил его, замерзшего и почти бездыханного, из-под лавки на одной из железнодорожных станций, отпаивает крутым кипятком…

Все это случилось с ним более пятидесяти лет назад, после чего была целая жизнь на Урале, куда он приехал со своим спасителем, усыновившим его, Егором Чекасиным.

Я встречался с Иваном Егоровичем в волнующие дни его отъезда в Польшу, и потом, после возвращения его на Урал и приезда к нему братьев Тадеуша и Эдварда.

— Нет, не мог я остаться в Польше, не мог, — волнуясь, рассказывал старый рабочий. — Хоть и родился там и уговаривали меня братья, я не мог… А как сердце болело и разрывалось, когда уезжал. Ведь нашел и опять вроде бы теряю… И вернулся… Здесь прожил всю свою сознательную жизнь, здесь мой дом, семья, дети, внуки… Люди, как и деревья, должны жить на одном месте.

Приехав на родину моих друзей и знакомых, по старой журналистской и писательской привычке я, естественно, принялся искать продолжение моих встреч.

Из Варшавы в Белосток уезжал мой коллега Гарий Немченко. Там при освобождении этого города почти в самом конце войны погиб его дед. Я просил внука, который был старше своего деда, поклониться этой земле, где лежал его молодой дед, и самому городу, где когда-то жила семья моего дяди Николая Четверикова. Здесь родилась его дочь, а моя племянница Тамара Четверикова. Дядя мой погиб где-то на границе Литвы и Польши, провоевав почти всю войну, как и дед Немченко. Вот так иногда переплетаются судьбы не только живых, но и тех, кого уже давно нет с нами.

Конечно, надеяться, что через полвека отыщутся следы жизни моих родственников и наших знакомых «русских поляков» Потоцких в Белостоке было легкомыслием, но я рассказал отъезжающему товарищу и об этой семье и о своем дяде. Сам же собирался поехать в деревню Гурки, поискать Якубовских и, если останется время, побывать в тех местах, где воевал партизан «Сашка-летчик», и обязательно заглянуть в город Михув, который освобождали его партизанские отряды и где до прихода советских и польских войск Александр Васильевич Кузнецов был несколько дней военным комендантом.

Пока польские друзья из Союза писателей выясняли возможности моих поездок, я знакомился с Варшавой. Помогала мне в этом моя соотечественница Татьяна Козел.

Два десятилетия назад в нашей стране учились два молодых человека, москвичка Таня и варшавянин Анджей. К концу учебы в институте юная пара сыграла свадьбу и уехала в Варшаву. Здесь у них родился сын. Появилась еще одна польско-русская семья, которая в отличие от такой же семьи Потоцких жила уже не в России, а в Польше.

У Тани отличный варшавский выговор, Анджей хорошо говорит по-русски. В доме Козелов царили два языка, и их сын-школьник так же, как и родители, легко изъяснялся на польском и русском.

Когда я был в этой семье и слушал попеременно то польскую, то русскую речь, подумал: «А что? Так и должно быть. Все как у хороших соседей. Живут рядом, дружат, растут, влюбляются их дети, и соседи становятся родственниками. Пробившийся новый ручеек полнит вечную реку жизни».

6

Я думал о семьях Потоцких и Козелов. Через десятилетия одна повторила другую. Их рождению не помешали ни те довоенные, ни нынешние холодные ветры в мире. Не помешали и границы между нашими странами. Смешанные браки существовали всегда, вопреки самым строгим запретам и самым непроходимым границам. Больше того, они всегда были благом человечества. Что значат эти запреты и те границы? Всего лишь условности. Часто неразумные, противоречащие здравому смыслу. Они придуманы людьми в недобрый час и исчезнут так же, как и появились. Я верю в это. Слишком мала и хрупка наша планета, чтобы делить ее на коммунальные квартиры с непроницаемыми железобетонными стенами…

Когда я перелетаю из страны в страну, то почти никогда не замечаю границы. Если это небольшая река, ее просто не видно. Зато с высоты в 10—11 тысяч метров я всегда вижу, а часто прямо физически ощущаю трепетную хрупкость пребывания человека на земле. Она в спичечных коробках домов, паутине дорог, игрушечных поездах и машинах, которые остановили свой бег. И каким же маленьким и незащищенным кажется человек на Земле, какими мелкими и никчемными предстают человеческая неприязнь друг к другу, наши раздоры и все дурное, что беспричинно отравляет жизнь людей.

Во мне почему-то всегда в это время звучит кем-то потерянная глупая фраза, против которой я всегда протестую и борюсь. «Смирись, гордый человек!» А здесь, в самолете, повторяю эту фразу и я, добавляя: «Смирись перед вечностью жизни, ты только малая частица в ней, бесконечной».

За два часа я перелетел из Москвы в Варшаву, а собирался это сделать, можно сказать, всю жизнь. Какая несправедливость! А могло случиться, что вообще не попал бы сюда и во мне так и остались бы незавершенными те встречи с Польшей и ее людьми, которые шли такой странной и трагичной чередой в моем детстве.

Эти мысли продолжали волновать меня и после вечера, проведенного в польско-русской семье Козелов. Мои коллеги, писатели, сообщили, что в Варшавском воеводстве три деревни с названием Гурки, и они не знают, в какую меня везти. Я тоже не знал, в какую, и решил никуда не ехать, а поступить так, как это часто делают в незнакомых городах — обойти пешком, по возможности, больше улиц, площадей и парков Варшавы.

7

Я доживал в Варшаве свою командировочную неделю и каждый день бродил по ее старым и новым улицам, пересекал мосты через Вислу, заходил в парки, сидел в тени вековых деревьев, и меня «носило» по всей моей жизни, от сталинградского детства до сегодняшних встреч с незнакомыми варшавянами.

Они рассказывали мне, как из руин и пепла возрождался их город, какие лишения выпали на долю польского народа во время войны и годы возрождения Польши. Их рассказы мне были понятны без перевода. В таких же развалинах после войны лежал и мой родной город. Я прикрываю глаза и вижу, как все, кто может двигаться, выбираются из подвалов и блиндажей. Люди заполняют засыпанные кирпичом улицы и площади, сгоревшие скверы и парки. В солнечные дни они текут, переливаются многоцветными ручейками, а в слякоть и непогоду чернеют темными пятнами, словно муравьи, облепив острые зазубрины и провалы мертвых домов. Все вокруг движется, шумит, живет, и есть