— Чего тебе, гамоно ухо? зачем мою милость тревожишь? — в шутливо-грозном тоне подступил он к еврею.

— Сэкрэт… великий сэкрэт, — сообщил ему Берко, мигнув глазами на дверь, за которую тотчас же вышел со старостой.

Минут через пять они воротились.

— Гей!.. артель! на сходку! Полно ругаться! Ходи сюда все да слушай! — возвысил голос косоглазый Слюняй, становясь посредине комнаты.

Вся братия беспрекословно тотчас же бросила свои занятия и обступила набольшого.

— Кто хочет младенца купить? Кому младенца надо — предложил набольший.

— Мне!.. Нам!.. Я хочу!.. Тетке Мавре надо! Аксинье надо!.. Матрешка, ты, кажись, хотела?

— Пошто Мавре?.. Мавра и с поленом питается…

— У ёй кукла из тряпья сверчена — заместо живого сходит…

— Да!.. Ты, леший, знаешь — нужно ли, нет ли! про то мое знатье!

Такого рода возгласы градом посыпались со всех сторон вслед за предложением старосты.

— Цыц, народ! — повелительно поднял он вверх свою руку, вытянув указательный палец. — Кому нужно — вались направо, кому нет — на месте стой…

Пять-шесть баб, молодых и дряхлых, отделились на правую сторону.

— Ты, Аксюха, куда это навалилась? — обратился к одной из них староста. — У тебя уж один младенец есть ведь! — чего ж те надо?

— Я другого еще желаю! — вступилась за себя старуха.

— Да куды-те с двумя деваться-то!

— Обеих на руки сгребу: одного на правую, другого на левую — так и промышляться буду.

— А подаянье, стал быть, зубами приймать станешь?

— Зубами ли, другим ли чем — про то уж наше дело.

— Ну ладно, по мне — все равно! тягайся, пожалуй, и ты с другими!.. — согласился староста, махнув на нее рукою, и вслед за тем провозгласил во всеобщее сведение:

— Младенец мужеский, третий месяц идет, здоровый, сказывает жид. Кто может — тягайся, а кто нет — отступись сейчас же, потом отступаться уж не дам… Ну — раз!.. Отступайся… Два!..

Одна бабенка, после минутной нерешительности, торопливо, но с неудовольствием отошла в сторону.

— Три! — махнул Слюняй. — Стал быть, пятеро тягаться будут? Ну ладно, теперь жеребья закладывать! Тащи жеребья на закладку!.. сюда!.. живо!..

Оставшиеся женщины бросились к своим сундукам и поспешно закопошились там в разном тряпье и свертках. Все они принесли свои жеребья: какую-нибудь старую копейку с рубцом, надкушенным на ней с помощью зуба, какой-нибудь погнутый грош с особой отметиной — и все эти монетки опустились в шапку, которую обеими руками держал перед собою староста. Каждая баба непременно сама, собственноручно клала в эту шапку принадлежащий ей жеребий.

— Кого желаете в Соломоны-цари?.. Кто выймать станет? Робенка, что ли, какого взять?

— Нет, пущай сегодня слепыш выймает! Слепыша желаем! Он — божеский человек, честный, потому — незрячий, — затараторили тягальщицы.

— Слепыш так слепыш! Ведите сюда Миколу!

К шапке подвели слепого старика, и он, по слову старосты, осторожно стал вынимать из нее один за другим брошенные жеребья. После каждой вынутой монеты, которую тотчас же с рук на руки получала владелица, Слюняй непременно встряхивал свою шапку.

— Последний чей? — вопросил он, когда на дне уж ничего не осталось.

— Мой! — стремительно подступила к нему обрадованная Мавра — поэтическая Дездемона малковского Отелло.

— Ну, стал быть, и ребенок твой! — порешил Слюняй, хлопнув ее по ладони. — Теперича литки с тебя на артель надо! Вали на четверть да ходи получать покупку.

Женщина отдала ему деньги на четверть ведра водки и, мигнув своему Отелло, поспешно стала одеваться. Отелло вышел вон из квартиры, а одновременно с ним удалился и староста с продавцом-евреем, который в сенях вручил ему, по условию, обещанный во время предварительных переговоров процент, хотя сумму еще предстояло ему самому получить у себя на квартире, при окончательной отдаче ребенка.

Между тем вернувшийся с чердака Отелло, где он из подпоротой жилетки доставал свои общие с Маврой деньги, сунул их в руку Дездемоне, а та тщательно завязала бумажку в конец платка и отправилась вместе с Беркой за получением покупки.

XXI

ЯЗВЛЕНИЕ

Когда Мавра возвратилась домой с приобретенным младенцем, в нищенской артели кипело разливанное море. Четверть была уже роспита, что совершилось необыкновенно быстро, словно бы всю эту артель томила жажда Сахары: малковского Отелло общим приговором заставили раскошелиться еще на четверть — и хмельной старичонко выложил до копейки свои последние деньги.

— Ты не тужься, не жмись! — ублажали его товарищи. — Теперь Маврушка, знаешь ли, каких делов понавертит? Прибыль-дела пойдут, потому теперь младенец у вас — во что!

— Поязвить бы его надо, — заметил старичонка.

— Можно и поязвить, — согласились некоторые. — Теперича малёшенек еще: пущай пока Мавруха и так походит с ним, а потом для че не поязвить? Поязвим!..

— Не! я теперь желаю! — настаивал старичонка.

— Ну, мало ль чего ты желаешь! пообождешь!

— Не желаю ждать!.. мой молоденец, я платил деньги, а не вы платили — значит, и молчи!

— Да гляди, пес, не вынесет — помрет.

— Не смеет помирать!.. Никак он этого не может, потому деньги за него заплачены!..

— Да, как же!.. Так он у тебя и спросит: «Позвольте, мол, ваше ничевошество, Калина Силантьевич, помереть мне!» Позволенье возьмет!..

— Он этого не должон — помирать-то!.. Аксюха двухмесячного на острой водке травила, да вот жив-живехонек… и я потравлю!..

Голоса в артели разделились: одни, хоть и пьяные, настаивали, что никак не должно язвить и нельзя допущать до этого, потому рано еще; а другие относились индифферентно: дескать, пущай его, коли уж охота есть такая! Нам-то что — не наш младенец, не мы ведь, и в сам-деле, деньги за него платили. Пусть его травит! Индифферентная сторона, по большинству своих голосов, одержала верх; а когда принесли из кабака вторую четверть, на которую так великодушно изволил раскошелиться Калина Силантьевич, пьяная орава и вконец махнула на него рукой: твори, мол, что знаешь — твое добро! И старичонка немедленно же пожелал приступить к язвлению.

Мавра сначала колебалась, но потом одолело ее такого рода корыстное соображение: «Случается, что и моложе травят, да не помирают же: авось и этот не помрет!.. А с язвленым-то как пойдешь завтра побираться — гляди-кося, сколько надают! За две недели в барышах будешь!» И старуха не поперечила настойчивому желанию своего возлюбленного.

Силантьевич осведомился, есть ли у нее деньги — оказалось, что ни гроша.

— Ну и у меня ни копейки! — с досадой развел он руками. — Пойти, нешто, попросить у кого… Братцы!.. Займите кто до завтра полтину!

— На что тебе?

— Да вот, острой водки малость самую купить… Мне тут по знакомству — с одной мускательной лавки — добудут… Одолжите, братцы!