— Чье это у тебя дитя? — спросила хозяйка, не без удивления оглядев его, потому что, пока оно было закрыто салопом, Сара полагала, что это вещи, которые Рахиль принесла для сбыта, в качестве «темного» товара.

— Дитя-то?.. Христианское, — улыбнулась Рахиль, показывая ребенка.

— Зачем оно у тебя?

— К вам принесла…

— Ой, полно говорить загадки!.. у нас и своего писку довольно… Берко! Берко! — стала она кликать своего мужа, — брось капорку! ступай сюда! — Рахиль дитя принесла, говорит — христианское!..

Берко вышел из своей каморки; старуха бабушка, не выпуская розги, тоже подошла и злобно наклонилась к младенцу.

— Христианское… христианское… — повторяла она почти бессознательно, хотя все с тою же брюзгливо-старческой злостью, и разглядывала с разных сторон ребенка, будто необыкновенную и невиданную диковину.

— Зачем у тебя христианское дитя? — любопытно спросил подошедший Берко.

Маленькие чумазые замарашки тоже поднялись с полу, оставя своего котенка, почесываясь, обступили пришедшую, словно лисенята, которым матка только что принесла в берлогу на завтрак вновь украденную курицу.

— Сбыть его надо — мне хозяйка поручила… не поможешь ли? — обратилась Рахиль к еврею.

— Куда же сбыть?.. Как его сбыть? — изумился Берко, поправляя очки и ермолку.

— Куда-нибудь… все равно… Я не знаю, куда мне с ним теперь?.. — говорила Рахиль. — Хозяйка мне приказала: «Как хочешь, только чтоб его не было; сейчас же, куда знаешь, неси со двора», — я и понесла… Помоги мне, Берко! Ты разумный человек, ученый человек — ты сбудешь!

Берко прицмокнул языком и раздумчиво поглядел в окно.

— Ты не солгала? — строго спросил он, минуту спустя.

— Ой, Боже мой! зачем я буду лгать… я прошу, помоги мне.

— Херим? — еще строже вопросил еврей.

— Херим! — открыто подтвердила женщина.

Берко с важностью погрозил ей пальцем:

— Смотри, женщина!.. не будь клятвопреступницей!.. Херим — великое слово, великая клятва!.. по закону — смерть за ложную клятву…

— Херим, херим! — с твердым убеждением и настойчиво повторила Рахиль.

Берко медленно прошелся по комнате между разбросанными бебехами и, словно соображая что-то, заложил за спину руки.

Сара и сова-бабушка внимательно наблюдали каждое его движение.

— Хорошо! — остановился он перед Рахилью. — Посиди здесь — я сбуду христианского ребенка — сейчас же сбуду… Сара! подай мой картуз да убери лишнее в каморке.

И Берко, накинув на себя, поверх длинного суконного сюртука, коричневую камлотовую шинель, надел рыжую котиковую шапку, бессменно служащую ему зиму и лето, и вышел за дверь квартиры, оставя в полном недоумении касательно своих намерений все свое семейство и пришедшую гостью.

XIX

ПРИТОН НИЩЕЙ БРАТИИ

На Фонтанке, между Обуховым и Измайловским мостами, есть один узкий, кривой переулченко, который тремя неравномерными зигзагами выводит путника с набережной на Большую Садовую улицу, как раз напротив Управы благочиния. Здесь когда-то находились дома и бани купца Малкова, отчего и самый переулченко официально получил название Малковского. Теперь эти дома давно уже принадлежат другим владельцам, но имя переулка напоминает и до сих пор о владельце первоначальном, который, по плану и расположению своих построек, быть может, был даже и основателем его.

Но, во всяком случае, это — очень скверный переулченко, и для хождения в глухо-ночное время далеко не безопасный, ибо для карманов, боков и одежды прохожего может быть весьма убыточен. С левой стороны его (если идти от Фонтанки) во всю длину тянется глухая, заплесневело-черная стена огромного здания бывшей питейной конторы. Эта безоконная и безворотная стена в устье переулка на Садовую кончается низеньким зданием преобширнейшего и прегрязнейшего кабака, который и по наши дни здравствует вполне благополучно. С правой (от Фонтанки же) стороны, после бань, весьма непрезентабельного вида, тянется древний, расшатавшийся и довольно высокий забор, который на середине переулка обрывается воротами и затем вновь продолжается до угла каменного старого дома, где лепится и громоздится друг на друга, в духоте, грязи и копоти, густое население рабочего мастерового люда. Если бы вы зашли в ухабистый Малковский переулок и заглянули в те ворота, что прорезали собою старый, покривившийся забор, то взорам вашим представилось бы весьма картинное (без шуток!) безобразие. Представьте себе трехэтажный разрушающийся дом, на тяжелых, глубоких и узких сводах, над которыми лепятся животрепещущие деревянные галереи, а за ними видны каменные лестницы, с обвалившимися перилами в виде точеных деревянных столбиков. Как еще до сих пор не рухнули эти галерейки и лестницы — один Господь только ведает! Посредине этого бесфасадного здания выдается каменная пристройка, с очень картинно обвалившейся штукатуркой и тремя или четырьмя темными, бесстекольными оконцами, — пристройка, напоминающая собою снаружи нечто вроде старой, неуклюжей башенки. Обок с этой башенкой, под низким и глухим сводом, притаился почти незаметно сквозной и узкий коридорчик, который есть не что иное, как проходец на соседние закоулочные дворы и задворки, где представляется царство навоза, дров, ломаных телег и дровней, старых ящиков из-под водки, бочек, гнилых досок и тому подобного хламу. Иные из галерей и балкончиков этой странной конструкции дома сохранили кое-где сплошные рамы в мелкую клетку, с битыми, разнокалиберными стеклами, на других — свободно гуляющий ветер пестро колышет развешанную на протянутых веревках разноцветную домашнюю рухлядь по части белья и носильного платья; тут и сорочки, и зипуны, и платки ковровые, и юбки ситцевые, и все, что только может напялить человек на свои плечи. В ясный, солнечный день яркие лучи необыкновенно живо и тепло освещают эти древние лохмотья, инде сквозь их дыры и прорехи проникая на заплесневелую стену, где, колеблясь, ложатся ярко-золотистыми пятнами.

И вот в такой-то солнечный день, особенно если это будет праздник, на эти галерейки и на двор высыпает много народу — сидят себе на солнышке да калякают. Тут по преимуществу сходятся два возраста — старческий и детский, и все это толчется в дырявых лохмотьях и пестрых заплатах, играя в орлянку да в бабки. Средний человеческий возраст по большей части пребывает в трактирах: он ради праздника сбрасывает лохмотья, наряжается в хорошие чуйки и платья и занимается чаепитием, «кофиями» да водочкой по малости балуется. По двору бродят тощие собаки, которые поставляют себе в непременнейшую обязанность кидаться на каждого постороннего, если бы таковой вздумал завернуть во двор этого странного дома.

Странный дом, между прочим, служит притоном для нищей братии.

Если бы наблюдатель, взглянув на двор, со двора под навесы каменных арок да на галерейки, оттуда переступил за порог нищенской квартиры — ему бы во всех этих пунктах представились картинки совершенно в теньеровском вкусе.

— Маврушка! старушка ты, красоточка, — игриво мелет коснеющим языком раскрасневшийся