Блондинка опять уткнула свое лицо в воротник и рассмеялась, как дробь по стеклу рассыпала.

Американец резко ударил стеком сам себя по ноге и хриплым, придушенным голосом едва слышно, но до жути властно сказал:

— Идемте.

В тот же момент он оглушительно — по крайней мере, ей так показалось — свистнул проезжавшему пустому такси и втолкнул блондинку туда.

* * *

Американец жил за городом почти что в замке. При полном свете в своих просторных покоях, устланных персидскими коврами и увешанных большими голландских художников картинами и малыми суздальских живописцев иконами, американец совершенно был поражен нежной белизной ее волос и тем, что они спускались ей чуть ли не до колен. Ни в Европе, ни в Америке таких волос теперь нет, разве что на парикмахерских манекенах.

Он предложил ей раздеться. Она вместо этого закуталась в лежавший на диване плед и, поджав под себя ноги, уютно устроилась на софе. Американец из американских книг знал, что все русские женщины с изломом и чтоб заставить их просто быть женщинами, то есть, по понятиям американца, чем-то вроде гигиенической принадлежности в жизненном обиходе, — надо потратить массу времени. Что же делать: иные любят получать подарки или деньги, а эти, русские, удивительно поглощают время. А так как время тоже деньги, то американец решил поэкономить и стал расшнуровывать свои ботинки. Вообще он в своем собственном обиталище сделался как-то непосредственнее, проще, смелее. Так, в магазине покупатель выбирает, скажем, пепельницу и смотрит на нее изысканно нежно, а принеся домой — просто сыплет в нее пепел и бросает окурки.

— Вы с первой минуты нашего знакомства как будто подсмеиваетесь надо мной? — спросил американец.

— Вы мне казались смешным.

— А теперь?

— Немножечко.

Американец совсем незаметно скрипнул зубами и, оставшись только в одном недорасшнурованном ботинке, спросил:

— Я понимаю: вы, наверное, какая-нибудь русская княгиня или графиня, изгнанная большевиками, и вот вам трудно освоиться с новым положением, вы все еще мните себя аристократами Третьего Рима и всех остальных считаете чем-то вроде материала для юмористики и смеха.

— О, нет: я не аристократка и даже не изгнанная. Я несчастно вывезенная моими отцом и матерью из моей действительно необыкновенной, прекрасной и любимой страны. Я была мала, когда уезжала оттуда, я не понимала, что такое большевики. Но именно поэтому-то я и не прощу своим старикам насилия, совершенного надо мной. Почти насильно увезли… Там были у меня радости…

Американец вдруг на один короткий миг сделался белый, как его блестящие манжеты.

— Вы, может быть, чекистка?

— Ха-ха-ха, — она рассмеялась так звонко, свежо и серебристо, что американцу в первый момент показалось, что это хрустальные бокалы на столе вдребезги разбились. — Ах, какой же вы странный: да я же ведь по милости своих родителей считаюсь эмигранткой, и ворота в необъятные русские просторы мне, должно быть, навсегда закрыты.

Успокоившись, американец снял и второй ботинок.

— Кто же вы?

— Я? Я себя помню совсем девочкой в низеньком одноэтажном доме, деревянном и теплом, в Москве, на Арбате. Помню, в столовой у нас был на стенах чудный натюрморт и была висячая лампа с большим сиреневым абажуром, на котором выделялись силуэты китайцев и чайных роз. Детская у нас была еще более уютная. Там я обыкновенно играла с братом: он был медвежонок, а я медведица, его мать. Няня — охотник, от которого я постоянно самоотверженно спасала медвежонка. Вероятно, и тогда, как и теперь, как обыкновенно, были и солнечные, и ненастные, и холодные, и зимние дни, а мне казалось, что протекает сплошная весна и что каждый день — самый солнечный. Так, по крайней мере, у меня осталось в памяти.

Потом другое. Какой-то великан подошел и разрезал жизнь нашу пополам: светлая, весенняя ее часть, отрезанная, канула в бездну, а темная, сырая, ненастная осталась прикрепленной к земле и затрепетала, как флаг под ветром.

Мне было лет четырнадцать, когда я прервала учение. Отец, мать, мой «медвежонок» и я — мы уже жили около Павелецкого вокзала, в теплушке. Я, повязанная красным платком, ходила каждый день в город за хлебом и молоком. Простояв в очереди, получала по карточке сыроватый черный хлеб, иногда еще мыло и спички, иногда вместо хлеба одну соль. Тем временем мама у крестьян, которые тайком подходили к нашей теплушке, — впрочем, и к другим, так как не мы одни так жили — покупала картошку и морковь. Не на деньги, разумеется, а за какую-нибудь вещь, за юбку например. Днем из всего этого мы варили себе обед. Потом эту теплушку от нас отняли, и мы перешли в другую. В ней было много соломы. Когда мы стали располагаться на ночь, то под своей кучей соломы я ощутила что-то твердое, но не обратила на это особенного внимания: может быть, просто дрова. Однако мне почти всю ночь не спалось и было как-то странно, жутко. Мне казалось, что меня кто-то душит. Душит странным образом: просунет кулак в рот мне и так закупоривает дыхание. Я часто просыпалась, беспокойно смотрела в темноту и прислушивалась к шуму сосен, кучкой стоявших вдалеке. Утром я рассказала маме. Мы разрыли солому, и под ней оказался труп пожилого человека с седой бородой, у которого в глазу и в голове были раны от выстрелов. И труп был, видимо, давнишний. Закопали мы его недалеко, под соснами.

В этой теплушке мы еще жили долго. Раз какие-то люди в папахах приехали и отняли самовар. Мы стали чай кипятить в чайниках над костром. Это было ужасно интересно, как у Джека Лондона. Ни я, ни мама, ни даже папа сначала никак не могли разжечь костер. Нас научили железнодорожники, жившие тоже в одной из теплушек. В это время кухарка наша подала на нас в суд за неуплату жалованья и ушла от нас.

Вскоре после этого отец как-то заволновался, заторопился и сказал, что все мы должны ехать куда-то очень далеко. Наступило время распродажи всех наших вещей.

Затем мы в поезде и подъезжаем к русской границе. На границе к нам пришли обыскивать и просматривать паспорта. Все это оказалось у нас хорошо, и нас пропустили. Мы все радовались. Но вот и чужая граница, она на той стороне узенькой речки, протекающей посередине нейтральной полосы. На русской стороне — столб и на на нем надпись, обращенная к чужой стороне: «Красноармеец, ты охраняешь наш труд от вражеской орды». Мы тихо переезжали мост, и я долго смотрела на эту надпись. Мне вдруг стало до боли грустно. Отчего? От простоты надписи, от ее грубоватости, может быть,