– И сейчас хочу. Ничего не изменилось. Но мне иногда кажется, что Гусакс может помочь.

– Правда?

– Уверенности нет. Я вообще не знаю, в чем я уверен. А Пол знает, в том и беда. В каком-то смысле я сильней, крепче. Но у него зато есть убеждения, он уверен своих чувствах, он одержим…

– Вас двоих я не выдержу.

– Конечно… Так я тебя и потеряю.

Джон уперся взглядом в скатерть. Фредерика пробует лимонный тарт, на языке сладко и терпко. Не нужна ей никакая химия: вот они, сладость и кислинка, и запомнятся, может быть, навсегда.

– Решать тебе, – говорит она.

Он поднимает голову:

– Я поеду с тобой. Я не хочу тебя потерять – вот что для меня важно. У нас будет своя тишина, свое молчание.

Он хочет коснуться ее руки. Фредерику охватывает страх: вдруг она обещала больше, чем может дать, вдруг ненароком взвалила на себя все то сложное, что связывает братьев?

Джон слышит ее мысль:

– Не нужно ничего обещать. Просто поедем и отдохнем.

Фредерика берет его за руку – теплая ладонь, сухая. Хорошая. Они расплачиваются и едут на метро обратно в Кеннингтон.

На Хэмлин-сквер почему-то толпятся люди. Вон семейство Аджьепонг, вон Аттеры. Примелькавшийся человечек с маленьким кашляющим «остином» выглядывает из-за машины. В доме 42 дверь настежь, из освещенной рамы тревожно тянут шеи Лео, Саския и эрзац-бабушка. Фредерика с Джоном выходят с «ручки» на круг «сковороды», и в этот миг по лестнице, ведущей из Фредерикина подвальчика, взлетает золотое существо и, мелькая ногами-ножницами, в три длинных балетных скока достигает проплешины посреди площади. У него треплются волосы, на нем какое-то длинное переливное одеяние из прозрачного винила в радужных разводах, похожих на бензин в луже. Винил шуршит и посвистывает. Существо – это мужчина – бережно кладет что-то большое на старое кресло, завалившееся набок среди взрытой глины, где чернеют еще следы праздничного костра. Мужчина нагибается над креслом, и тут же площадь наполняет музыка – не поп-радио, а Брунгильда в огненном круге[238]. Почему-то никто из зрителей не шевелится, все вокруг застыли. Мужчина достает бутыль от кьянти в соломенной оплетке и, совершив ритуальное возлияние на кресло, принимается поливать какие-то книги, которые – теперь Фредерика их разглядела – стопками-башенками окружают проплешину. Он то ли поет, то ли просто мычит – это уже не Вагнер, а что-то смутно-экстатическое. Он приплясывает, раскинув руки, в фонарном свете, под плащом он совершенно голый и покрыт узором: золотые и бордовые линии обвивают руки и ноги, концентрическими кругами ложатся на грудь, превращая соски в подобие мишеней, гнутся и пересекаются на животе над членом, торчащим из золотого куста волосков. Вот, под множеством взглядов, он достает зажигалку и начинает, как новоявленный Лэтем[239], поджигать книжные башни – их семь, и они довольно высокие. Лицо у него тоже разрисовано: из-под взметнутых волос угрожающе скалится кошачья морда. Он поет и отплясывает среди горящих книг, скачет, кланяется неведомым божествам, строит гримасы, кричит:

– Пляшите, вакханки! Ио Загрей![240]

Это абсурдно и страшно. Книги сперва ярко вспыхивают, потом горят угрюмо и дымно, распространяя неприятный запах. Поджигатель подливает парафина из бутыли. Фредерику, поначалу оцепеневшую вместе со всеми от шума и мерцания пламени, током ударяет страх. Она вырывает руку из руки Джона, кидается к ближайшей башне и хочет пинками ее развалить. Но книги как-то странно слиплись от жара, и вся башня падает разом, рассыпая искры. Фредерика видит корешки с названиями. Это ее книги – те, по которым она учит студентов. Это часть ее самой: «Замок», «Процесс», «Идиот», «Мадам Бовари», «Анна Каренина», «Мэнсфилд-парк», «Падение», «Век разума», «Повелитель мух», «Свободное падение», «Влюбленные женщины», «Говардс-Энд».

Фредерику охватывает безумный, слепой гнев – верней, разумный и оправданный, тем более что все ее заметки, все, что наработано, осталось там, в огне, на исписанных форзацах. Она пытается ногой раскидать книги, сбить пламя, потом бросается к следующей башне: «Потерянный рай», трагедии Еврипида, «Фауст»… Из-за остова кровати выскакивает пестрый человек в прозрачном плаще, из глотки у него рвется вибрирующий кошачий визг. Даже сейчас, окруженная огнем, Фредерика инстинктивно находит le mot juste[241]: «верезг».

– Убью! – хрипло воет она. – Убью гадину!

– Меня нельзя убить! – нараспев возражает Пол – Заг. – Я из огня рожден, для пламени неуязвим…

– Ты мне заплатишь!

Она пытается ухватить его, но Пол, жаркий и скользкий, вывертывается, оставляя на пальцах лишь жирный бордово-золотой грим. Прозрачный винил обжигает ей ладонь, он обмяк и вот-вот начнет плавиться. Пол кидается обратно к креслу и поджигает его. Брошенная на сиденье бутыль взрывается, к темному небу взлетает огненный столп. Пола здорово задело: светлые волосы обгорели, винил с одного бока коробится и течет от жара, испуская густой дым и особенную, едкую вонь. У Фредерики сквозь убийственный гнев пробивается мысль: спасти книги! Она бежит к следующей башне, но Пол – Заг опережает, подскакивает в диком танце, хватает книги и, к ужасу Фредерики, ревниво прижимает к груди. Слышится страшный запах горящий плоти. Пол, оскользнувшись в грязи, валится навзничь. Фредерика поспешно спихивает с его обожженной груди мрачно тлеющие тома. В эту минуту к ней – слишком поздно – подбегает Джон. Он плачет навзрыд. А Пол так и лежит, глядя сквозь фонарную муть в небо, где к черноте подмешались охра и бледное серебро и едва различимо мигают далекие звезды. Боли он пока не чувствует, это будет потом. Подходит Мари Аджьепонг с банкой касторовой мази. Пол бросает на Фредерику лукавый взгляд нечеловеческих глаз, подведенных черным и красным, текущих цветными слезами по золотым щекам. В небе, объявляет он, великанские пауки плетут паутину. Восьминогие твари всех цветов кишат там и черви, что питаются плотью и изрыгают кровь. Укрыться бы от них, но некуда. Над площадью несутся крики Брунгильды, в которых покорство мешается с бунтом. Фредерике кажется, что ее враг остро следит исподтишка, какой эффект его речи производят на зрителей, потихоньку подходящих к проплешине.

– Он на измене, – говорит Мари. – Пройдет. Съел дрянь какую-то, и вон куда его занесло.

– Занесло высоко, – подтверждает Пол. – Если спрыгну, ангелы мои подхватят меня[242]. Измена изменила, пауки за мной гонятся, я упаду, и будет падение мое великое[243]. Я упаду, и все упадет, и что поддерживало, то потянет вниз, а вы будете смотреть – не хотите, а придется… Аааа! Жжет! – кричит он вдруг. После этого слышны только стоны.

– Скорую я вызвала, – говорит Мари. – Сильно обгорел… Его в Рогэмптон повезут, в ожоговое.

И действительно, приближается звук сирены и, обогнув угол, наполняет площадь.

Джон говорит, что поедет с братом.

Фредерика, успокоив Лео, всю ночь