государственные дела, власть тем самым сохранила за собою право в отдельных случаях нарушения закона, коль скоро оно грозило серьезными последствиями, принять необходимые карательные меры. С другой стороны, не лишая фактически передовую общественность возможности изливать накипевшие у нее чувства и высказывать свои политические чаяния, власть тем самым давала свободный выход этим чувствам и мыслям, а посему несколько уменьшала их напор. Одновременно принятым способом действий власть возбуждала сознательность той части общественности, которая не была заражена революционным психозом, и, таким образом, в ее лице создавала себе мощного союзника. Для власти, как всегда, были страшны не увеличение количества ее врагов и усиление их агрессивного наскока на правительственный аппарат, а все большее сокращение ее приверженцев и защитников, так как ни одна существующая власть, владеющая всем правительственным механизмом, не была свергнута, коль скоро сохраняла в населении страны сколько-нибудь значительное количество лиц, ей сочувствующих и готовых ее защищать. Необходимо было, следовательно, тем или иным путем привлечь на свою сторону хотя бы некоторую часть общественности, что, разумеется, всего легче было сделать посредством устрашения некоторых элементов общественности возможными последствиями от смены власти и перехода ее в руки лиц, определенно опасных для общественного спокойствия и порядка. Самые эксцессы все более зарывавшихся в своих требованиях явно оппозиционных правительству общественных элементов содействовали отрезвлению наиболее уравновешенных и не зараженных личным честолюбием общественных деятелей и образованию ими той органической силы, без наличности которой никакая механическая сила продолжительно успешно действовать и хотя бы защищать себя не в состоянии.

Мудро поступил и государь, согласившись принять делегацию упомянутого московского дворянско-земско-городского совещания[483], в состав коей вошли и представители Петербургской городской думы М.П.Федоров, барон П.Л.Корф и А.Н.Никитин после того, что Петербургская городская дума присоединилась к петиции совещания. Государь, очевидно, понял, что, невзирая на неприемлемость некоторых положений, заключенных в постановлении этого съезда, все же они были продиктованы чувствами любви к родине и даже в общем и целом к существующему строю. И государь не ошибся. В сказанных ему кн. С.Н.Трубецким словах не было ничего сколько-нибудь недопустимого в обращении подданного к монарху. В его словах звучал голос горячего патриота, болеющего о судьбах Родины. Слова Трубецкого «нас привело сюда одно чувство — любовь к отечеству и сознание долга перед вами, государь» облетели всю Россию и вызвали всеобщее одобрение. Слова государя хотя и не заключали, в сущности, ответа на речи членов делегации, были все же вполне приемлемы для государственно мыслящей России. Конечно, слова эти не отличались определенностью, но иными они в ту пору и быть не могли, причем сама их неопределенность давала возможность представителям всех не явно революционных общественных течений толковать их в желательном для них смысле. Наиболее ярким местом речи государя было: «Отбросьте ваши сомнения, моя воля — воля царская — созвать выборных от народа — непреклонна. Привлечение их к работе государственной будет выполнено правильно… Пусть установится, как было встарь, единение между царем и всею Русью, общение между мною и земскими людьми, которое ляжет в основу порядка, отвечающего самобытным русским началам».

На членов делегации слова эти произвели огромное впечатление, быть может не столько сами по себе, сколько по той, присущей покойному царю чарующей простоте, с которой они были сказаны, так как в одном нельзя отказать Николаю II, а именно в личном обаянии. Это не было обаяние царственного величия и силы, наоборот, оно состояло как раз в обратном — в той совершенно неожиданной для властителя 180-миллионного народа врожденной демократичности. Николай II каким-то неопределенным способом во всем своем обращении давал понять своим собеседникам, что он отнюдь не ставит себя выше их, не почитает, что он в чем-либо отличает себя от них. Обращение его было настолько безыскусственно и до странности просто, что как-то привлекало к нему симпатии всех, с которыми он беседовал. В особенности сильно было это обаяние при первой встрече, при первом обращении с ним. Лица, с которыми он состоял в частом и продолжительном общении, переставали испытывать этот charme[484] и даже начинали питать к нему иные чувства.

Надо, однако, отметить бестактное распоряжение, сделанное по поводу вышеупомянутых слов царя Министерством внутренних дел. По чьей инициативе это было принято, мне неизвестно. Циркуляром Главного управления по делам печати газетам было запрещено истолковывать слова государя, а губернаторам было предложено принять меры против распространительного толкования царских слов. Распоряжение это было тем более неразумное, что последовало оно уже после того, как царские слова были истолкованы прессой в самых разнообразных смыслах, а губернаторы были вообще фактически лишены возможности принять предлагаемые им меры.

Весенние месяцы 1905 г. хотя и изобиловали разнообразными общественными собраниями и съездами, обращавшимися с все повышающимися требованиями к власти, все же в общем были значительно спокойнее двух начальных месяцев года. Стачечное движение в Петербурге, насчитывавшее в январе 920 тысяч рабочих забастовочных дней, а в феврале — 506 тысяч, в апреле месяце почти совсем прекратилось: число забастовочных рабочих дней достигло всего лишь 96 тысяч. 1 мая, невзирая на старания революционных партий, прошло совершенно спокойно: фабрики работали в этот день полным ходом. Неудача эта очень печалила «партийных работников», а либеральная закордонная пресса («Освобождение») не без грусти отмечала, что «никакая организационная сила еще не владеет народными массами». Прекратились одновременно и аграрные беспорядки, принявшие в феврале и отчасти в марте широкие размеры.

Наконец, эти же весенние месяцы были отличены едва ли не первыми проявлениями жизни и деятельности правых организаций, и притом различных оттенков.

Так, 26 марта в Москве собрались вновь предводители дворянства в числе 26, обсуждавшие записку Д.Н.Шипова.

Записка эта высказывалась за законосовещательное учреждение и проводила ту мысль, что дальнейшее развитие формы правления должно происходить в тесном единении с властью.

«Борьба с правительством кончена, нужна помощь царю» — вот суть записки[485].

Цусима повлияла, однако, и на предводителей дворянства. Под ее влиянием они составили адрес государю, в котором умоляли его не медлить осуществлением возвещенных реформ. Адрес этот был представлен государю 15 июня принятыми им московским и петербургским предводителями дворянства кн. П.Н.Трубецким и гр. В.В.Гудовичем, которые, развивая заключенные в записке положения, прибавили, что личная ответственность царя за все происходящее в стране и со страной для него опасна, что необходимо эту ответственность скорее перенести на народное представительство.

В том же смысле высказались и некоторые дворянские собрания.

Положение представителей консервативного направления русской мысли было, однако, в ту пору весьма тяжелым. Решительно все препятствовало гласному проявлению их чувств и мыслей. Старые общественные организации, как