Шрифт:
Закладка:
«Однажды в Вене мне довелось побывать в обществе Лилиенкрона, <…>, мне удалось как-то пожать в толпе руку Демеля; бывало, меня удостаивал приветствия тот или иной поэт». Но встретить Иоганнеса Брамса еще раз ему, к сожалению, не удастся – композитор скончается в Вене в апреле 1897 года. Пройдет ровно 30 лет со дня его кончины, и так получится, что в апреле 1927 года у австрийского скульптора Ильзы фон Твардовски-Конрат (Ilse Beatrix Amalia von Twardowski-Conrat, 1880–1942) Цвейг приобретет в Берлине для своей несметной коллекции рукописей одиннадцать «Цыганских песен»{70} Брамса, собственноручно им написанных на двадцати страницах.
Мы еще не сказали, что все гимназические и университетские годы Цвейг испытывал безудержное, мистическое преклонение перед поэтическим гением великого австрийца Гуго фон Гофмансталя: «Мы знали: он – неподражаемое чудо ранней зрелости, которое не может повториться, и когда мы, шестнадцатилетние, сравнивали наши стихи со стихами нашего кумира, написанными в том же возрасте, нас передергивало от стыда: мы чувствовали ничтожность наших знаний рядом с этим гимназистом, на орлиных крыльях воспарившим в духовный космос».
С тринадцати-четырнадцати лет Стефан многократно пробует писать стихи, признавая, что на свет они пробивались «в детски неосознанной форме». Он критично сравнивал свои меланхоличные творения с «духовным космосом» Гофмансталя, который был старше всего на семь лет. «Не обязательно, значит, быть таким, как Гофмансталь, сложившийся уже в гимназии, можно, подобно Рильке, искать, пробовать, расти, совершенствоваться. Не следует сразу отступать только потому, что написанное тобой недостаточно хорошо, незрело, негармонично, можно попытаться повторить в себе вместо чуда Гофмансталя более скромный, более естественный взлет Рильке».
Однажды он соберется с духом и обратится в редакцию берлинского двухнедельника «Deutsche Dichtung» с письмом на имя главного редактора Карла Эмиля Францоза (Karl Emil Franzos, 1848–1904). С этим выдающимся австрийским журналистом и романистом у Цвейга завязываются крепкие деловые и дружеские отношения. Именно Карл Францоз первым вдохновит Стефана на изучение русской литературы и славянской культуры, ведь родом он был из Подольской губернии и при встречах много рассказывал юноше о своих путешествиях по царской России. Будучи свободомыслящим гражданином, Францоз с уважением относился к культурным особенностям и традициям любых этнических групп, стремился к примирению разных национальностей, сохранению и развитию культурных ценностей каждого народа. Эту непопулярную для многих концепцию мировоззрения, стремление к духовному и культурному объединению Европы, постепенно перенял Цвейг, и произошло это в том числе и под влиянием гуманиста Карла Эмиля Францоза.
Общие взгляды на жизнь и то, что Францоз тоже был давним коллекционером автографов, помогли им быстро понять друг друга и легко выстроить план дальнейшего сотрудничества. Стефан регулярно отправлял в редакцию «Deutsche Dichtung» свои стихи, эссе, короткие новеллы, всякий раз подчеркивая, что на гонорар вовсе не претендует, а может себе позволить писать ради удовольствия и на радость читателям журнала.
В 18–19 лет, когда Цвейг много времени занимался переводами с французского языка стихотворений Эмиля Верхарна, «переводы давали мне возможность упражняться как в языке, так и в моих первых беспомощных поэтических опытах». Одновременно «в стол» он писал историческую драму о шведском короле Густаве Адольфе. И вот рукопись почти готова, но после очередного самокритичного прочтения или чем-то испорченного настроения он не желает продолжать работу и в гневе бросает бумаги в огонь. А первой его «несгоревшей» публикацией как раз в «Deutsche Dichtung» станет восьмистишие «Бутон розы» («Rosenknospen»), напечатанное в последнем декабрьском номере 1898 года{71}.
«Оглядываясь сегодня назад, со всей объективностью должен отметить, что объем наших знаний, совершенство литературной техники, художественный уровень были для семнадцатилетних поистине поразительны и возможны лишь благодаря вдохновляющему примеру фантастически ранней зрелости Гофмансталя, который побуждал нас, желавших хоть в чем-нибудь преуспеть перед другими, к крайнему напряжению всех сил»{72}.
Юность, крепкое братство, подражание кумирам вскоре останутся позади, как и навсегда захлопнутые за собой двери ненавистной гимназии. Наступала новая эпоха, и девятнадцатилетний поэт шагнул в новый двадцатый век без оглядки на прошлое. Он давно хотел почувствовать себя взрослым, и новое, отрезвляющее для всех европейцев время предоставляло такие возможности.
Струны души студента
Для меня высказывание Эмерсона о том, что хорошие книги заменяют лучший университет, остается непреложным, и я и сейчас убежден, что можно стать блестящим философом, историком, филологом, юристом и еще неизвестно кем, вовсе не посещая университет и даже гимназию{73}.
Багаж знаний, полученных за годы монотонной зубрежки – «что знали мы по математике, физике и всем этим отвлеченным материям?», – вылетел из его светлой головы буквально на следующий день после того незабываемого дня 12 июля 1900 года, когда выпускной экзамен наконец-то остался позади и «нас, одетых по этому случаю в черные парадные сюртуки, напутствовал проникновенной речью директор гимназии».
Сплоченное духовным порывом гимназическое братство с последним звонком тоже кануло в Лету: «Мало кого из моих “согалерников” довелось мне встречать с той поры». Писатель больше никогда не посетит «застенок нашей юности» в качестве выпускника на ежегодном вечере встреч, не придет он и когда в 1921 году получит приглашение выступить с речью на юбилее гимназии. Вежливо отказавшись, продолжая держать на душе обиду, он и через двадцать лет со всей определенностью подчеркнет в мемуарах: «Мне не за что было благодарить эту школу, и любое слово в этом духе обернулось бы ложью». А прямо в дни юбилея от имени недовольных выпускников напишет желчный гимн «Wir sagten “Schule”»{74}, где перечислит ассоциации, возникающие в памяти при произнесении слов «школа» и «обучение»:
Мы говорили «Школа», и мы имели в виду «обучение»,
Страх, жестокость, мучения, принуждение и тюремное заключение…
Вторую половину лета 1900 года он планировал провести в Берлине, а из Германии доехать до Франции, на что заранее попросил у отца необходимую сумму денег и даже составил предварительный маршрут поездки. Но вместо путешествия туда, куда так искренне хотелось, вновь вынужден был покорно сопровождать родителей в Мариенбад, а в августе составил им компанию и на лечебном курорте Бад-Ишль в австрийском горном районе Зальцкаммергут. Стоит сказать, что любые поездки с родителями на отдых делали Стефана несчастным. На курорте мать не уделяла ему никакого внимания и не прислушивалась к желаниям и просьбам сына. Длительное совместное времяпровождение с ней на одной территории неизбежно приводило к скандалам. Кроме этого, каждый вечер родители ужинали в ресторанах, тогда как дети, оставаясь под присмотром гувернантки, довольствовались едой в дешевых столовых. Будущая первая супруга писателя Фридерика проливает
