Шрифт:
Закладка:
Роберт ничего не говорит.
11 марта. Роуз телеграфирует, что будет рада моему приезду. Кухарка, к моей немалой досаде, говорит: «Уверена, вы хорошо отдохнете, мэм». Воздерживаюсь от того ответа, который хотела бы дать, из-за серьезных опасений, что она тоже попросит расчет. Вместо этого говорю, что надеюсь «укомплектовать» дом горничной до возвращения. Кухарка крайне недоверчиво смотрит на меня и говорит, мол, она, конечно, тоже на это надеется, а то последнее время в доме такой беспорядок. Делаю вид, что не слышала, и ухожу с кухни.
Перебираю свою одежду и обнаруживаю, что мне нечего носить в Лондоне. Читаю в «Дейли миррор», что вечерние платья теперь длинные, и с ужасом осознаю, что ни одно из моих платьев даже наполовину не закрывает ноги.
12 марта. Отправляю бóльшую часть своего гардероба посылкой по адресу с рекламной страницы «ВНЖ», где пишут, что примут Поношенную Одежду по Высокой Цене и, в свою очередь, вышлют чек обратной почтой. Испытываю мрачное предчувствие, что выручки, в свою очередь, хватит разве что на несколько шестипенсовых марок, поэтому вынуждена добавить в посылку старую охотничью куртку Роберта, его же макинтош 1907 года и наименее приличный из шерстяных свитеров. Встаю перед привычным моральным выбором: честно и открыто признаться Роберту в содеянном или поступить более прагматично и дождаться, пока посылка покинет дом, а Роберт сам обнаружит пропажу. Совесть, как обычно, побеждена, но голос ее не заглушен.
(Вопрос: Не в умении ли подавить в себе излишнюю чуткость и тратить меньше времени на сожаления о своих словах и поступках проявляется сила характера? Ответ, скорее всего, утвердительный. В воображении рисуется превосходный черновой вариант заголовка мощной Статьи для «ВНЖ»: «Жестокосердие выгоднее раскаяния?» Нет, на статью нет времени из-за ухода горничной и необходимости выучить «Крушение Геспера»[75] для концерта в деревне. Может, это подходящая тема для обсуждения на заседании Женского института? Но не сочтет ли Жена Нашего Викария, что предмет обсуждения – прерогатива Нашего Викария?)
Отказываюсь от членства в клубе «Книга месяца», поскольку все сильнее расхожусь с ними во мнении относительно достоинств и недостатков современной прозы. Пишу в клуб длинное и убедительное письмо и, только отправив его, вспоминаю, что за мной остался долг в двенадцать шиллингов и шесть пенсов за «Байрона» Моруа[76].
13 марта. Вики и Мадемуазель уезжают в гости к тетушке Гертруде. Мадемуазель сентиментально произносит: «Ah, déjà je languis pour notre retour!»[77] Чувствую, что не стоит поощрять подобные настроения, поскольку из дома мы вышли всего полчаса назад, а уезжают они с Вики на три недели. Усаживаю их в поезд, где Мадемуазель сразу достает одеколон на случай, если одной из них или обеим станет дурно, и возвращаюсь в деревню. Дом напоминает склеп, а садовник говорит, что мисс Вики слишком маленькая, чтобы отсылать ее так далеко, ведь она не сможет сама написать мне и сообщить, как у нее дела.
Ложусь спать, чувствуя себя убийцей.
14 марта. Получаю довольно скромный почтовый перевод вместе с белой теннисной курткой, отороченной мехом кролика. В сопроводительном письме сказано, что куртка возвращена, поскольку такой товар непродаваем. Хотелось бы знать почему. Лелею мысль написать в редакцию «ВНЖ» и поинтересоваться, достаточно ли тщательно они проверяют рекламные объявления перед публикацией, но решаю, что это может повлечь за собой неудобные вопросы и сказаться на моей репутации периодического получателя, пусть и с кем-нибудь на пару, первого приза в еженедельном конкурсе.
(NB. Проверить, нельзя ли перекрасить белую куртку и сделать из нее нарядную накидку.)
Дома меня, к сожалению, застают гости: мистер и миссис Уайт, которые открывают неподалеку Куриную Ферму и, кажется, поженились-то с расчетом заработать на ней состояние. Мы беседуем о курах, домах, природе и железнодорожном сообщении между деревней и Лондоном. Интересуюсь, играют ли они в теннис, и просто из вежливости предполагаю, что наверняка да, причем превосходно. К моему удивлению, мистер Уайт отвечает, мол, в принципе да, только он бы не сказал, что так уж превосходно, явно имея в виду, что именно так бы и сказал, если бы это не прозвучало как хвастовство. Интересуется, проводят ли у нас турниры. Оба принимаются вспоминать, какую партию и когда они выиграли или проиграли и на какое место в турнирной таблице попадали. Решаю никогда не приглашать Уайтов на наш крайне убогий корт.
Далее мы говорим о политиках. Мистер Уайт заявляет, что, по его мнению, Ллойд Джордж[78] умен, Но и Только. А больше, мол, ничего из себя не представляет. Просто Умен. Я спрашиваю, а как же Коалиционное Правительство и Закон о Страховании[79], но мистер Уайт твердо повторяет, что в обоих случаях Ллойд Джордж просто оказался Достаточно Умен. Потом добавляет, что Болдуин – абсолютно честный человек и что Рамсей Макдональд слабак. Миссис Уайт поддерживает его отвлеченным рассуждением в том духе, что лейбористы наверняка в сговоре с Россией, иначе разве большевики решились бы на подобные действия?
Потом так же неожиданно добавляет, что сухой закон[80], и евреи, и все остальное – это только начало, не правда ли? Соглашаюсь, потому что это самый быстрый способ закрыть тему, и спрашиваю, играет ли миссис Уайт на пианино, и она отвечает, что нет, только немного на Укулеле, а дальше мы обсуждаем местные магазины и доставку воскресной газеты.
(NB. Выбор тем разговора, особенно в сельской местности, – чрезвычайно интересный объект для изучения.)
Уайты уезжают. Надеюсь, что больше никогда их не увижу.
15 марта. Роберт обнаруживает отсутствие макинтоша 1907 года. Говорит, мол, он бы «лучше потерял сто фунтов», что неправда. Вечер не задался. Не могу решить, сказать Роберту про охотничью куртку и свитер и разом покончить с этим вопросом или пусть сам обнаружит их отсутствие после того, как сгладится впечатление от первого неприятного открытия. Во мраке появляется просвет, когда Роберт неожиданно спрашивает, не знаю ли я синоним слова «спокойный» из семи букв, и я после некоторого размышления предлагаю «смирный». Этот вариант подходит,
