Шрифт:
Закладка:
— Мы обязаны экономить время начальства, — усмехнулся Велико, поняв маневр Драгана. — Ты самый занятой из нас. Каждый день встречаешься лицом к лицу с врагом, но не теряешь выдержки. А у нас совсем другое дело. Да здравствуют компромиссы во имя перевоспитания! Ищем общий язык даже с теми, кто и в гробу будет нас ненавидеть. Вообще интересная картина вырисовывается. Живем!
— И начинаем забывать...
— Смотря о чем. Если ты у меня спросишь, то я скажу: мы ничего не забыли, только немного напутали. Добившись свободы, власти и поддержки со стороны народа, который ждет от нас чудес, мы распустились.
— Ищешь оправдания?
— Оправдания чему?
— Выпьем чего-нибудь? — предложил Драган, надеясь изменить течение беседы.
— Даже слышать об этом не хочу. Вчера так нализался, что целый год и не подумаю пить.
«Вот черт!» — нахмурил брови Драган, но все же вытащил бутылку домашней сливовой водки и налил в две чашки.
— Ну, чтобы опохмелиться!
Они чокнулись, однако Велико даже не пригубил свою чашку.
— Ты меня искал?
— Искал и вчера, и сегодня утром. Тебе, наверное, все известно?
— В какой-то мере. Все знаешь лишь ты один!
— А сделал ли ты для себя какие-нибудь выводы? — как всегда, начал с вопросов Драган.
— Почти никаких. Нащупали слабое место и нанесли нам удар. Значит, надо заткнуть эту брешь и доказать им, что мы сильнее.
— А если все начинается с тебя? — Драган краем глаза зорко следил за ним.
— Любопытно будет услышать.
— Весь полк доверен трем коммунистам, а ты?..
— Что — я?
— Сам знаешь. Приказ о твоем снятии с должности подготовлен. Тебе придется проститься с партией, несмотря на то что ты полтора года был партизаном.
— Это что, угроза? — выпрямился во весь рост Велико.
— Чистая правда. Все зависит только от тебя.
— Гм, чистая правда, говоришь? — Его раздражала самоуверенность Драгана, но он все же спросил: — Так что же я должен делать?
— Отказаться от этой офицерской кисейной барышни. Признать свою вину перед партией и взять на себя ответственность за провал в подчиненной тебе артиллерийской батарее.
Велико молчал. Голос, который доносился до него, был ему знаком, но человек, сидевший напротив, казался ему равнодушным и далеким, совсем не таким, каким был Драган, его партизанский командир...
— Мы могли бы арестовать и тебя, судить партийным судом за то, что ты нарушил устав, роняешь честь...
— Партийный суд, говоришь? — Велико уже не скрывал иронии. Он готов был поделиться волновавшими его в тот момент мыслями, но не верил, что Драган его поймет.
— Партия не имеет права прощать! Никому из нас!
— Знаю! — прервал его Велико. — И значит, если я не соглашусь с вашими предложениями...
— Тогда пеняй на себя.
— Следовательно, я должен считать себя арестованным?
— Опомнись! — Драган не выдержал его ироничного тона.
— Тогда я ухожу. Мне больше нечего делать у тебя.
Велико надел фуражку и вышел, даже не простившись. Никто его не удерживал. И сердце Велико словно замерло — он победил себя, освободился от Драгана, однако это не принесло ему никакого удовлетворения — такая победа причинила ему боль.
Никогда центральная улица не выглядела такой пустынной, и никогда до сих пор полковник Велев не чувствовал себя столь одиноким. Вся дорога от дома до казармы показалась ему кладбищенской аллеей. Двери домов и ставни витрин магазинов были закрыты, на тротуарах — ни души.
В тот день полковник трижды прошелся по центральной улице из одного конца в другой. Заглянул домой, посидел в гостиной, потом вернулся в полк, покрутился в своем кабинете, но не выказал ни малейшего желания с кем-либо поговорить, не сделал попытки вернуть утраченное — свою веру.
«Усомниться в собственном сыне! До чего мы дожили!»
Он нажал кнопку звонка, но адъютант куда-то исчез, и никто на вызов не откликнулся. Ему захотелось увидеть Венцемира. Но сколько раз он решался пойти к нему, столько же раз отказывался от своей затеи. О чем им говорить? О примирении? О спасении? О связях? Но кто же и кого должен спасать? Отец сына или сын отца?
«Он потерял батарею! Остался один командир, и он несет ответственность. Во время войны за подобное преступление возможен был лишь один приговор — смерть!..»
Голова льва, украшавшая трость, утонула в огромной ладони полковника, и он размеренным шагом спустился по лестнице, затем прошел по булыжнику вдоль спальных помещений и направился на стрельбище. На полигонах проводились занятия с солдатами. Появление чуть сгорбленной фигуры командира полка застало всех врасплох. Послышались команды, началась суматоха, но вскоре установился привычный повседневный ритм. Но полковник Велев нигде не задержался. Ему достаточно было убедиться в том, что полк продолжает жить, ощутить пульс этой жизни, тот пульс, который вот уже тридцать лет поддерживает и в нем самом интерес к ней.
Полковник свернул направо. Он даже не заметил, что идет прямо по цветочной клумбе. Ярослав находился в своем кабинете. Он не ждал командира, но сразу же встал и пошел ему навстречу.
— Ну как? — спросил полковник.
— Ничего нового.
— А из Софии никто не звонил?
— Нет!
— Значит, нам доверяют?
— А почему бы не доверять нам, господин полковник? Только уж слишком мы злоупотребляем этим доверием.
— Я тоже за доверие, — сказал Велев и опустился на стул, стоявший у окна. В этом кабинете он чувствовал себя спокойно: и мысль работала менее напряженно, и сердце. — Знаете, я побывал на занятиях. Очень там все запущенно. Так дальше не может продолжаться.
— Не может, — кивнул Ярослав. — Я тоже в этом убедился. Разговаривал с солдатами. Больше всех переживают ребята из батареи.
— Устав категоричен. Подразделение будет расформировано, — глухо произнес полковник.
Ярослав не почувствовал в его словах никакого
