...Осенью пятьдесят третьего мы втроем — Валька, Иван и я — пошли в восьмой класс Радченской средней школы. Остальные выпускники нашей семилетки разбрелись кто куда. Одни остались в колхозе, другие поступили в училище механизации, третьи двинулись на заработки в чужие края. Обучение в восьмом-десятом классах было тогда платным, а это не каждой семье по карману.

В первый же день занятий мы обратили внимание на одну свою одноклассницу. Невысокая, стройная, с загорелыми сильными ногами и уже сформировавшейся грудью и миловидным лицом, она выгодно выделялась среди кое-как одетых подруг новым форменным платьем, туфлями-лодочками, кокетливой белой шапочкой. Меня особенно поразили ее огромные и, как мне казалось, бездонные, словно весеннее небо, синие глаза с длинными ресницами.

Валька, не отрывая глаз от соседней парты, где сидела девушка, толкнул меня локтем в бок, прошептал:

— Люкс! Мечта!..

— Мечта, но не по твоим губам! — грубо одернул его сидевший позади нас Иван. — Если сунешься к ней, прибью!

К концу первого дня занятий мы уже знали, что это Марина Подольская — дочь директора Молчановской семилетней школы. Даже в имени и фамилии ее нам слышалась мелодия. И надо ли говорить, что мы втроем сразу же и бесповоротно влюбились в Марину! И не только мы. Другие ребята тоже были неравнодушны к ней. Но она никому не отдавала предпочтения, со всеми держалась ровно, но независимо, решительно пресекала всякие вольности. Учеба давалась ей легко, увлекалась гимнастикой, бегом, лыжным спортом, на районных и областных соревнованиях не раз получала призы.

К нашему с Валькой удивлению, Ивана тоже потянуло в спорт. Зимой отец купил ему лыжи — мечта мальчишек нашего поколения; пользовались мы обычно самодельными, так называемыми «бычками» — и теперь Иван пробег в семь километров от дома до школы и обратно совершал на лыжах, а мы с Валькой продолжали мерить это расстояние ежедневно своими ногами — на «бычках» ездить уже стеснялись.

В девятом классе Ивана избрали секретарем комсомольской организации школы. И тут с ним произошли разительные перемены: исчезла суетливость, в походке и разговоре появилась степенность, Иван стал тщательно следить за своей внешностью, приобрел портфель и теперь скептически-презрительно посматривал в нашу сторону — учебники и тетради мы продолжали с Валькой носить в связках или же просто засовывали их под ремень, если стопка была чуть потоньше.

Особенно Иван заважничал, когда стал членом бюро райкома комсомола. Теперь нам с Валькой он вообще стал недоступен, если и снисходил до разговора с нами, то исключительно по деловым вопросам. Зимой он по-прежнему в школу ездил на лыжах, а весной и осенью — на велосипеде, поэтому встречались мы с ним только в классе или на собраниях.

Марина была комсоргом класса. И мы сперва не придавали особого значения тому, что она стала чаще общаться с Иваном — комсомольские дела, думали мы. Подлинная суть их отношений открылась только на выпускном вечере.

Иван, счастливый, сияющий, в новом бостоновом костюме, ни на шаг не отпускал от себя Марину, кружил и кружил ее в вихре танца. Это был и в самом деле вихрь — белое платье Марины так и мелькало по залу.

Мы с Валькой сидели в углу, смотрели на танцующие пары своих вчерашних одноклассников и одноклассниц и тихо тосковали. Сами толком танцевать не умели, да и стеснялись своего затрапезного вида. Потом Иван и Марина неожиданно исчезли. Уже в конце вечера меня вызвала во двор подруга Марины, испуганно сказала:

— С нею что-то случилось страшное...

— С кем?

— С Мариной.

— Где она?! — заорал я, чувствуя, как сердце дрогнуло, заколотилось о ребра и вдруг упало куда-то вниз, в голову ударила тугая струя крови, потемнело в глазах.

— Я спрашиваю, где Марина?! Чего молчишь, дура?

— А ты не ори и не обзывайся! Сам дурак! В саду она.

Марина, в разорванном и испачканном землей платье, ничком лежала на скамейке, и плечи ее судорожно тряслись от рыданий. Я сел рядом, рывком поднял ее, с яростью спросил:

— Что случилось?! Говори! Я убью этого гада!

— Это... не он... — давилась она слезами.

— А кто?!

— Я их не знаю... Трое... на берегу озера... Я еле вырвалась, они гнались за мной... Как я теперь... домой в таком виде... появлюсь...

— Вы что, на Светлое с Иваном ходили? — меня прямо трясло от бессильной ярости. — Говори!

— На лодке хотели... покататься...

— Иван где?

— Не знаю...

— Ладно, сейчас отведу тебя домой. Только Вальку предупрежу, чтоб не ждал...

Вальку в ту ночь я нашел на огороде. Растерзанный, он лежал на груде ботвы молодой картошки и скрипел зубами — то ли от злости, то ли от боли. Набросился на меня:

— Ты почему не сказал, что этот подонок оставил Марину трем негодяям, а сам трусливо бежал?

— А ты откуда об этом знаешь?

— Он сам, когда шли домой, проговорился. Но я ему ввалил!

— Да и тебе тоже досталось.

— A-а, ерунда! До отъезда заживет...

Мой экскурс в прошлое прервал голос Марины:

— Кушать подано, товарищ полковник!

Она, уже переодетая в легкое штапельное платье, стояла в проеме двери и с улыбкой смотрела на меня. Я поднялся с кресла. Потревоженная Тяпа недовольно зарычала.

В комнате, служившей, очевидно, и столовой, и гостиной, был накрыт стол. Посредине, между тарелками с закуской, стояла бутылка шампанского. Уловив мой взгляд, Марина пояснила:

— От новогодних праздников осталась. Открывай, Игорь. Отметим встречу. Ведь не виделись почти четыре десятка лет. Целая эпоха!

— Раньше на родине бывал часто, но не знал, что ты тут живешь.

— Я тут сравнительно недавно, всего шесть лет. Это дом родителей мужа. До этого мы в Мурманске жили...

Я наполнил бокалы.

— За тебя, Марина!

— За всех нас, за нашу юность. За светлую память о Валентине. Не смогла, не решилась я поехать на его похороны, это было выше моих сил. Пусть лучше останется в моей памяти живым. А тут еще простуда привязалась...

Она пригубила рюмку, начала тихо рассказывать:

— Неудачно сложилась жизнь Валентина. Частенько он ко мне заглядывал, чтобы отвести душу. Только не подумай чего-либо лишнего. Как-то слишком уж по-матерински я к нему относилась, хотя и знала, чувствовала, что он продолжает меня любить еще со школьных времен. Мне почему-то он все время казался мальчиком, большим, неуклюжим, поседевшим мальчиком, который со своей