Шрифт:
Закладка:
Струнская и Уоллинг уговорили Максима Горького устроить турне по США с целью сбора средств, воспользовавшись теми настроениями в американском обществе, которые удалось создать Брешковской. В апреле 1906 года турне Горького началось благополучно, но закончилось скандалом, когда журналисты из New York World прознали и раструбили, что сопровождавшая Горького в поездке актриса Андреева – не жена писателя, а его любовница. Практически сразу многие уже назначенные мероприятия были отменены, гостиницы отказывались принимать Горького и его спутницу, и количество людей, приходивших на встречи с писателем, резко сократилось. Дошло до абсурда: в американскую прессу письмо в защиту Горького написала его жена, с которой он к тому времени уже расстался. Но к ней никто и не подумал прислушаться. В довершение неприятностей, Горький отправил телеграмму с товарищеским приветом бастующему профсоюзу «Объединенные горнорабочие Америки», во главе которого стоял скандально известный Уильям В. Хейвуд, возглавлявший также недавно учрежденную организацию «Индустриальные рабочие мира». Этот косвенный намек на сходство между революционной борьбой в России и борьбой американских рабочих за свои права еще больше уронил популярность Горького в глазах американского истеблишмента[131].
Зато Горький нашел пристанище и теплый прием в клубе «А» – так называла себя группа художников и интеллектуалов, совместно проживавших в особняке по адресу Пятая авеню, 3 в Нью-Йорке. В этот «клуб» входило несколько бывших обитателей Университетского поселения, откровенные сторонники русской революции. В их числе были Эрнест Пул, Лерой и Мирьям Финн Скотты и Мэри Хитон Ворс. Клуб «А» стал чем-то вроде неофициального «пресс-бюро русской революции 1905–1907 года» и центром размещения заезжих русских революционеров. Марк Твен, живший по соседству, пришел на обед с Горьким, где присутствовали остальные деятели, еще до разразившегося скандала, но позже отменил план устроить литературный прием с Уильямом Дином Хауэллом в честь Горького[132].
Пуританская реакция американской прессы и публики, а также неспособность организаторов турне Горького и его сторонников прийти ему на помощь говорят о том, что в массовом сознании существовала стойкая связь между социализмом и сексуальной распущенностью. Действительно, многие поборники революции боялись, как бы их репутацию не запятнали обвинения в аморальности. Безусловно, внешнее отсутствие сексуальной привлекательности у Бабушки увеличивало силу ее притягательности как публичного образа революционного движения в США.
Ассоциация революции и нетрадиционного сексуального поведения возникла не на пустом месте. Эмма Гольдман замечала в автобиографии: «Все истинные революционеры отвергают брак и живут свободно». Влиятельное произведение Чернышевского «Что делать?» обычно характеризовали прежде всего как «роман о свободной любви». В коммунах, появившихся в России под влиянием книги Чернышевского, «коммунальный быт устраивался всегда таким образом, что каждый человек был волен жить с кем хотел и менять партнеров как только пожелает». Многие русские радикалы верили в освободительную силу любви, не скованной никакими общественными условностями. Бакунин, отец современного анархизма, воспитывал всех детей своей жены, хотя их биологическим отцом являлся его близкий друг. Даже Ленин, хотя его часто считали чуть ли не пуританином в вопросах пола, любил двух женщин: жену Надежду Крупскую и красавицу-любовницу Инессу Арманд. Хотя в США сторонниками «свободной любви» оставались лишь маргинальные радикалы, сами ее принципы вдохновляли тех же представителей «современных американцев», которые приветствовали русскую революцию, когда она наконец свершилась в 1917 году[133].
Струнской и Уоллингу повезло находиться за пределами США в пору провального турне Горького, которое выявило разрыв между авангардистами из Гринвич-Виллиджа и респектабельным обществом. Однако они останавливались в клубе «А» в начале 1907 года, когда приезжал товарищ Брешковской Григорий Гершуни. В отличие от визита Горького, его приезд в США остался почти незамеченным. Как рассказывала Струнская, американцев, похоже, гораздо больше заинтересовал побег Гершуни из русской каторжной тюрьмы в бочке с капустой, чем содержание его выступлений[134].
В ту пору сестра Анны Роза, в отсутствие Анны и Уильяма почти в одиночку управлявшая Бюро революционных новостей, еще больше втянулась в собственно революционную деятельность. В Петербурге она укрывала террористов в своей комнате, а потом, перебравшись для большей безопасности в Финляндию, хранила у себя на квартире динамит. В конце лета 1907 года, не вняв предостережениям эсеров, Роза вернулась в Петербург. Через десять дней после того, как туда же вернулись Анна с Уильямом, Розу арестовали. А через несколько часов арестовали и Уильяма с Анной. Впрочем, спустя сутки всех их выпустили благодаря вмешательству госсекретаря США Элиу Рута. Оказавшись даже ненадолго в русской тюрьме, в одной камере с русскими революционерками, и Анна, и Роза лишь укрепились в своей приверженности революционным идеям[135].
«Сколь узким показался дамский круг»: Бабушка и революция
Тем временем Брешковская, которой удавалось избегать поимки в течение почти двух лет после возвращения на родину, в 1907 году была схвачена и немедленно заключена в тюрьму, что вызвало бурные протесты в международном сообществе. Царю отправили петицию, подписанную пятьюдесятью ньюйоркцами, но все было напрасно. Изабель Бэрроуз, у которой «болела душа при мысли о плененной орлице», дважды ездила в Петербург и подавала прошение русскому премьер-министру. Бэрроуз неискренне уверяла, будто ничего не знает о призывах Брешковской к насилию, и убеждала премьер-министра в том, что явилась к нему «как одна старая женщина просить за другую»[136]. Премьер-министр отверг все ее доводы.
В суде дело Брешковской рассматривалось в связи с делом Николая Чайковского. Отчасти это объяснялось тем, что их арестовали почти одновременно, хотя так совпало, что Брешковскую называли «бабушкой», а Чайковского – «дедушкой» русской революции[137]. Суд над Брешковской, состоявшийся в марте 1910 года, длился всего два дня. Когда Брешковской задали вопрос о ее профессии, она объявила себя революционеркой. Ее приговорили к пожизненной ссылке в Сибирь, и большинство ее сторонников сочли эту меру довольно мягкой. Но все равно и суд, и приговор вызвали новую волну открытой поддержки и Брешковской, и революции вообще.
Поэтесса Эльза Баркер опубликовала в The New York Times посвященное Брешковской стихотворение, которое потом часто перепечатывалось. Начиналось оно со сравнения Брешковской с праздными и беззаботными дамами в США:
Сколь узким показался дамский круг,
Сколь мелкими – все дамские дела,
Когда Она сюда явилась, к нам,
Седая, величавая душа!
А заканчивалось словами о том, что тяготы, вынесенные Брешковской, служат для тех же самых женщин источником надежды и вдохновения:
Для жалости ты слишком велика.
Тебе не стоны – песни шлем, и впредь
Отважней станем, зная, что ты есть![138]
Лиллиан Уолд, побывавшая в России в 1910 году (во время кругосветного путешествия), надеялась повидать Брешковскую, но вскоре пришла к выводу, что ее старания окажутся тщетны. «В России только что подавили великое движение, – рассказывала Уолд репортеру, – и положение сейчас выглядит безнадежным». Уолд выяснила, что
рассказы о героизме [Брешковской], хотя правительство и не позволяет писать о нем в газетах, все-таки просочились, и хотя она находится в заключении, эти рассказы служат революционным фактором и вдохновляют других.
Направившись из России в Англию, Уолд решила непременно встретиться с революционерами-изгнанниками – Чайковским (добившимся освобождения), Кропоткиным «и некоторыми „товарищами“, которые отдали борьбе все и охотно отдали бы еще больше»[139].
Вернувшись в Нью-Йорк, Струнская использовала шумиху вокруг суда над Брешковской и вынесенного ей приговора как повод
