трусов, галдя и смеясь, румыны окатывали друг друга водой из ведра, мылились, некоторые даже умудрялись бриться. Судя по всему, настроение у них было бодрым и деловым. Дождавшись пустого грузовика, кузов которого был снабжён решётками, инородцы разбились на группы и разошлись.

Степана Тихоновича Шаганова в этот час, как назло, разобрала дремота. Вернувшись поздним вечером в хутор, он направился не домой, а к присухе, Анне Кострюковой. Заперев на её базу двух бычков, рассказал, как удирал с другими погонщиками от немецких танков. Однако и тут не растерялся, подвернул двух телков — для своей семьи и для Анюты. Та, в свою очередь, поведала о бомбёжке, о распределении коров и раздаче зерна. Степан Тихонович, оказавшись пленником обстоятельств, только развёл руками. Затем, скрываемый темнотой, он искупался в корыте. И не стал ждать, когда Анна воротится от зернового амбара, — принял для аппетита первача, сдюжил миску борща и завалился на перину.

Ощутивши спросонья влекущее бабье тело, Степан Тихонович исподволь загорелся, притиснул податливое тело молодайки. Она ойкнула, ложась удобней, и засмеялась:

— Легче ты, бугай бешеный… Лицо щетиной обколешь.

…Жизненные тяготы действуют на людей по-разному. Одних повергают в уныние, других подхлёстывают. Анна, гулявшая и до мужа, и при муже, никогда не отчаивалась! С пятидесятилетним Степаном Тихоновичем, отличавшимся прежде строгой порядочностью, связалась она просто из-за неимения в хуторе подходящих мужиков моложе. Случилось это в нынешний сенокос. Шла Анна на луг, а бригадир обгонял её на коне. Она возьми и попроси всадника подвезти. Степан ехал без седла, подстелив только фуфайку. Усевшись сзади, Анна обняла его за пояс и беззастенчиво прижалась грудьми, пошутила: «А не заревнует Полина? А то мы, солдатки, скорочко побесимся!» Около безлюдной полосы бригадир урезонил: «Ты, Анюта, либо слазь, либо отслонись…» — «Ещё чего! Аль греха испугался? — и, уронив руку, быстро-бесстыдно бормотнула: — Гля, сучок вырос…» И Степан Тихонович не совладал с собой…

И в эту ночь Анна была ненасытной. Вспотевшему от долгого усердия бахорю намекала в минуты передышки:

— Первый куплетик прикончили, а на второй хватит духу?

— Не озоруй. Обожди ты…

— Давай на пол спустимся. Там прохладней.

И снова — придушенный смех Анюты, её ласкающие руки, бессовестные замечания, порочно-набухшие губы…

Уже при светлеющих окнах, «дотянув песню», забылся Степан Тихонович спасительным богатырским сном. Он не слышал, что Анна вскоре встала и принялась как ни в чём не бывало за хозяйские хлопоты.

Разбудили его докучливые мухи и духота. Солнце уже успело накалить жестяную крышу. В висках ломило. И на душе было как-то нехорошо. «Как будто мёду переел, — подумал Степан Тихонович с едкой укоризной. — Связался с отрывком от чёрта… Нет, наверно, отпостился я в своё время и для таких ночек слабоват. Да и лагерь сказывается… Подорвал силы на проклятых соснах… Дома дел по горло, а ты таись тут до темноты…» За долгие годы впервые изменяя жене, он казнился и мучился душой, и находил себе оправдание лишь в том, что Полина с возрастом стала к нему равнодушной. «Прежде ведь не шкодил, — объяснял он сам себе. — Была баба как баба. А теперь то с внуком возится, то перед домашними ей совестно — мол, услышат, — то она усталая…» Однако угрызений совести побороть не мог. Втайне и осуждал Анну, и корил за то, что шалопутничает, позабыв о муже-фронтовике, а высказать этого не решался.

Резкие удары в наружную дверь мигом оборвали дрёму и подбросили Степана Тихоновича на кровати. Подумав, что заявилась какая-то соседка, он схватил одежду и нацелился за шифоньер. Анна почему-то медлила, не открывала. Стук повторился настойчивей. Степан Тихонович глянул в окно и обмер. Немцы! Вихрь мыслей промчался в голове. Тело налилось свинцовой тяжестью. Попадавший в переделки, он помнил, что нельзя раздражать приходящих в дом с оружием и скрепя сердце поплёлся к двери. Она была не заперта, и при желании немцы могли вломиться безо всякого предупреждения. Эта догадка чуть успокоила. Надсадно кашляя, Степан Тихонович вышел на крыльцо шаркающей походкой тяжелобольного.

Уже с первых гортанных слов, обращённых к нему, хуторянин понял, что это не немцы. Да и внешне они напоминали, скорей, кавказцев или цыган. Оба черноголовые, загорелые, с выкаченными, стреляющими глазками. Тот, что был постарше, сутулый, обнажённый до пояса, весь поросший каштановой волосней, снова спросил что-то скороговоркой. Степан Тихонович разобрал знакомое слово.

— Нет, партизанов у нас не водится, — мотнул он головой, досадуя, куда могла запропаститься Анька.

Парень в оливковой, с желтизной, форменной рубашке, не убирая ладоней с автомата, висевшего на шее, шагнул первым. Степан Тихонович попятился в курень. Автоматчик прогулялся по всем трём комнатушкам, оглядывая стены и бедную обстановку. С комода взял деревянную копилку, раскрашенную под яблоко, и сунул в карман шорт. Потом открыл шифоньер. На пол полетели женские вещи, полотенца, платья, брюки. На поживу поспешил его приятель. Разостлав простынь, они стали выбирать то, что было поновей. Голубая газовая косынка понравилась обоим. Вскипел спор. Только теперь Степан Тихонович догадался, что это румыны. В лагере вместе с ним отбывал срок молдаванин Ион, частенько напевал свои заунывные песни, чуть ли не все слова которых оканчивались на «аре»… Глядя на склонённые спины мародёров, Степан Тихонович с внезапной злобой подумал: «Эх, сейчас бы шашечку! Да с потягом через хребет!»

С узлом награбленного добра пожилой румын поспешил на двор. А парень заглянул в кувшин, стоящий на столе, и до дна выцедил утрешнее молочко. Затем воровато шмыгнул назад.

— Что забыл? — насторожился Степан Тихонович, последовав за ним и, поражённый, вскрикнул: — Да разве ж можно божницу трогать?!

Святотатец сорвал с цепочек подвешенную серебряную лампадку, вылил остатки масла на пол и вытер дорогую вещицу скатертью.

— Бог за это накажет… Бог один на всех… Отдай, пан! — настоятельно просил Степан Тихонович, протянув руку.

Парень нахмурился, поддёрнул плечом ремень автомата и сердито процедил то, что знал по-русски:

— Иди на хрен!

Грабёж на этом не кончился. Мародёры угнали с кострюковского база и корову, и двух залучённых Степаном Тихоновичем телков. Хозяин вдруг явил прыть, кинулся на улицу, пытаясь отбить бурёнку. Но вблизи ворот замедлил шаги, увидев, как к соседнему двору Матрёны Торбиной подъехал грузовик, за решётками которого в кузове уже находились две коровёнки. Во дворе соседки не унимался куриный переполох. Надсадный лай цепняка оборвал короткий выстрел. У Степана Тихоновича ёкнуло сердце. Тут же он заметил, как из распахнутой калитки, напротив, от Лущилиных выбежал