«Одобрит ли мой выбор отец?.. Ведь Вера-то русская. Хоть и баит Король, что ее бабка была бурятка, — охотник тяжело вздохнул. — Не могу жить… без Веры. Не даст согласия отец, уеду так. Ганька не отстанет»…

Магдауль решительно вошел в чум.

Кенка с Ганькой из детского лука по очереди сшибали шлюшки. Кто победит, пять раз щелкает побежденному в лоб. У обоих стрелков лбы уже красные, значит успех переменный. Смех. Веселье.

Магдауль сел рядом с отцом и закурил. Ивул продолжал починять свои старые олочи[24]. Ему Куруткап приказал утром ехать по дрова.

Старый Воуль с тревогой посмотрел на старшего сына, спросил дребезжащим ломким голосом:

— Сын мой… черная думка вкралась в душу, а?.. Но Куруткан ли омрачил радость доброго промысла, а?..

Стрелки оставили в покое лук и стрелы, ждут ответа Магдауля.

— Нет, бабай, Куруткан тут ни при чем.

— А кто же тогда?

Магдауль внимательно посмотрел на старика. Все тот же белый как лунь, с добрыми глазами, со множеством морщинок на желтом высохшем лице, сидит его мудрый отец. Он уже совсем одряхлел. Магдауль понял, что старик ни за какие блага не расстанется со своими Белыми Водами. И сразу заныло у него сердце, стало до боли жалко отца, но его тянуло к Вере, и он решился наконец сказать об этом старику.

— Бабай, отпусти меня в Бирикан… Хочу там жизнь начать.

Воуль от удивления открыл свой беззубый рот, тревожно ощупал сына белесыми глазами. Только после долгой паузы с хрипом и свистом выдавил два слова:

— Баба… там?..

— Русская, — ответил Магдауль и облизнул сухие губы.

— Я и подумал! — сипло выкрикнул старик. — Злой дух тебя портил! — Воуль схватился за голову и отвернулся в сторону.

В чуме слышно, как потрескивают в костре дрова.

Ганька шумно засопел.

— Отец, я уже три года работаю на калым, а Магдауль где возьмет… Он же твои долги отрабатывает. Пусть женится на русской. Им никакого калыма не надо платить, — вмешался Ивул.

— Хы, бабай, ты сам знаешь, что твоя старшая сестра вышла замуж за русского в Бодон, — добавил и Кенка.

— Молчите, щенки!

Воуль медленно поднялся на ноги. Его душило, не хватало воздуха, и он, расстегнув ворот шубы, оголил тощую грязную грудь, затем снова опустился, закрыв ладонями лицо. Долго сидел так старый Воуль. Молчал чум. Даже говорливый костер и тот затих, стал гаснуть.

— Верно мне старики баили: «Зря, Воуль, волчонка кормишь. Он вырастет и сбежит к своим», — со стоном процедил старик.

— Бабай, ты что сказал? — с тревогой спросил Магдауль.

— Я сказал о волчонке, которого выкрал из логова волчицы.

— Мне не понятно, бабай, раскумекай толком.

Магдауль удивленно разглядывал отца. Но Воуль уже, видимо, взял себя в руки, успокоился. Он стал прежним: кротким и мудрым. Старый эвенк не смотрел на детей, он углубился в себя, и, наверное, думал он о том, что уже состарился, что настало время поведать о чем-то Магдаулю, грех уносить какую-то тайну в могилу.

Магдауль не знал, о чем думал старик. Но он почему-то испуганно слушал сиплый голос отца.

— Сынок, ты помнишь… тебя ребятишки дразнили бурятенком?..

Вскинулся Магдауль:

— А как же, помню. Я еще колотил за это кое-кого.

— Сын мой, скоро старый Воуль уйдет от вас в Страну Предков… потому и хочу кое-что тебе сказать. …Нас было трое. Промышляли мы тогда белку в верховьях Ямбуя. Упросил меня больной сосед взять на охоту его сына Ачэ. Парню шел пятнадцатый год, но на промысел его еще не таскали. Ачэ был каким-то вялым, слабеньким. Да отказать соседу я, конечно, не мог. Третьим с нами ходил барагханский бурят Аюр Эмедхенов. Много лет я с ним охотился. Привык к нему, будто к любимому брату привязался. Так привязался, что со своими тунгусами на охоту не ходил. Привычка, что ли. Вот, к примеру, как ты прилип к своему русскому дружку — к Королю… И надо сказать, что охотник Аюр был знаменитый. Теперь таких, как он, можно по пальцам перебрать… Особенно любил он промышлять медведя с одним ножом. В ту осень был богатый урожай на белку, и мы за малое время упромыслили сотни по две белок на ружье. Однажды, в ненастный день, остался наш парнишка на таборе готовить дрова, починять свое рванье. Аюр ушел добывать мясо, а я побежал разнюхать новые места, где больше бельчонки. Бегал тогда я — от сохача не отстану, бывало. Уже вечерело, когда я подходил к юрте. Собаки куда-то сбежали в сторону, наверное, копытного взбудили. Вдруг слышу выстрел из берданки. «Чертенок балуется ружьем», — подумал я и, ругая парня, прибавил шагу. Подхожу. У юрты никого нет. Заглянул внутрь — наш Ачэ забился в самый угол и весь дрожит. «В кого стрелял?» — спрашиваю. «В а-а-ма-ка», — кое-как выговорил он.

Я выхватил у него берданку, зарядил «казенником» и побежал искать зверя.

Отскочил шагов на тридцать, прислушался, и у меня поднялись дыбом волосы. Где-то недалеко издыхал медведь и почему-то стонал по-человечьи. О эльдэрэк![25] О-ма-ни! — взмолился я небожителям.

А медведь продолжал стонать, а потом, о эльдэрэк! — он заговорил человечьим голосом. И стал звать меня по имени.

Я прислушался — голос Аюра!

Не помню, как подбежал к товарищу.

Лежит мой Аюр, а рядом с ним медведь.

Мы вдвоем с Ачэ затащили раненого в юрту. Раздел друга и смотрю — пуля прошла немного выше пупа. Пережег я медвежий пух, приложил к ране и перевязал кушаком. Аюр тем временем пришел в себя и шепчет:

— Пропал, брат, я… Ачэ… в меня пальнул.

— А амака откуда?

— Тащил на юрту.

Мне стало все ясно — Аюр нес на себе молодого медведя, и Ачэ, с испугу не заметив человека, выпалил в него.

Мы с Аюром понимали, что наша дружеская тропа подошла к концу, что он уходит в Страну Предков, на Нижнюю Землю.

— Воуль, брат мой, у меня просьба к тебе.

— Говори, — сказал я.

— Сам знаешь, у меня пять ребятишек… Возьми самого меньшего… Сделай из него охотника. А то вырастет пастухом у богатого соседа.

— Баба-то твоя, поди, не отдаст, — говорю я.

— А ты выкради.

— Брат, когда Воуль воровал?.. У нас, у тунгусов, такого слова не услышишь, — говорю ему.

— Ладно, Воуль, не воруй… а подкрадись к юрте, как к берлоге, и незаметно возьми сынишку вместо медвежонка… думай, будто медвежонка забрал…

— Брат Аюр, пусть будет по-твоему.

Аюр облегченно вздохнул и от нестерпимой