Шрифт:
Закладка:
Неспешно пройдясь по единственному в срубе помещению, небольшой светлице, я с легкой грустью отметил ее малые размеры – у меня дома собственная комната была совсем чуть-чуть меньше! Нехитрой мебели совсем немного: стол, пара деревянных лавок, сундук из-под одежды, печка, которая топится по-черному, и полка над ней. И утварь самая простая: ухват, кадка с водой, деревянная и глиняная посуда. Из убранств в общем-то только образ Пресвятой Богородицы в красном углу, украшенный вышитым рушником. Рефлекторно перекрестившись на него – сработали старые привычки Егора, – я дождался очередной порции воспоминаний носителя, после чего уверенно шагнул к печке. Отодвинув заглушку, с легкой улыбкой воззрился на еще теплый глиняный горшок с упревшей в печи пшенной кашей, сваренной с козьим молоком и медом, заправленной маслом, пару печеных яиц и добрую краюху ароматного хлеба, отдающего дымком. Мама меня ждала…
Странно, но от этой мысли я почувствовал вначале этакое щемящее томление в груди, а после – сильную неловкость, будто беру что-то, предназначенное точно не мне. Да, в общем-то, так оно и есть, вот только повлиять на ситуацию я никак не могу. А тут еще вновь нахлынула тоска по моим родным…
Сердито усевшись за стол, я наложил себе немного каши, взял одно яйцо, а хлеб разломил пополам, после чего начал быстро есть. Вкус у еды вполне себе приличный, причем и хлеб, и яйцо показались необычно вкусными благодаря аромату дыма, а наваристая молочная пшенная каша… От нее и вовсе нахлынули воспоминания о доме, столь сильные, что тоска тут же заполонила душу.
Закончив трапезу и быстро осмотревшись, я подхватил с одной из лавок медвежью шкуру (отцов трофей!), служащую Егору чем-то вроде и одеяла, и матраса, после чего поспешил на сенник. Мой «донор» не раз уходил спать туда летом. И хотя сейчас погода не располагает к ночевкам вне дома, и давно уже скошенное сено подрастеряло любимый моим предком душистый аромат, все же отдохнуть можно и там. Всяко лучше, чем если чужая мать примется обнимать меня, целовать и причитать, расспрашивать обо всем, произошедшем в стороже, думая, что я – ее сын… Я и в своем настоящем чувствовал определенную неловкость в подобных ситуациях, а уж здесь и подавно!
Успел я вовремя: только зарылся в сено и закрылся шкурой, как тут же заскрипели ворота, послышались козье блеяние и усталый женский голос, заметно повеселевший, когда мама разглядела сушащиеся чепрак и потник да Буяна в стойле. Она тут же поспешила в избу, а спустя всего пару мгновений вышла из нее и растерянно позвала:
– Егор! Егорка!!!
Сердце бешено забилось при звуках маминого голоса, произносящего мое имя, и я чудом сдержался, чтобы не откликнуться! Впрочем, женщина вскоре поняла, где я нахожусь, а подступив к сеннику, увидела спящего сына, завернувшегося в шкуру в укромной пещерке в глубине стога сена. Несколько секунд постояв, она тихо отошла: решила, что я сплю, благо что сам я изобразил глубокое, мерное дыхание спящего человека.
При этом тот миг, когда моя игра переросла в действительно настоящий, крепкий и глубокий сон, я и сам уловить не смог…
Тихо было в вечернем лесу, спокойно. Лишь где-то вдалеке дятел долбил тонким острым клювом мерзлую кору, рассчитывая найти под ней укрывшихся от холода букашек, да показался на опушке пугливый заяц в роскошной белой шубке, чтобы тут же скрыться среди деревьев.
Но даже короткое появление животного, замеченного мельком, краем глаза, заставило сердце болезненно сжаться. Очередное воспоминание – одно из сотни, что посетили его за последние дни, на секунду встало перед глазами: озорно хохочущие, еще совсем малые девчонки, Руся и Дана, играющие с отцом в снежки. Вдруг старшенькая, златовласая Руся, заметила выбравшегося на опушку зайца и громко воскликнула:
– Косой! Косой!
Младшенькая же, зеленоглазка Данка, его любимица, всегда повторяла за старшей, вот и в тот раз оглушительно завизжала ей в тон так, что заболели уши:
– Косой!!!
Заяц тут же сбежал, но дочки все равно шустро бросились к опушке, буквально по пояс проваливаясь в глубокие сугробы, и тогда он со смехом побежал за ними. А когда догнал и подхватил обеих под мышки, не удержался и рухнул спиной в снег, в падении прижав девчонок к груди, наслаждаясь их отчаянным, но довольным визгом… Как же тогда было хорошо!
Но тут же это воспоминание заслонило другое, рвущее душу на куски: вид покрытых снегом черных, обугленных бревен на месте их дома в Рязани. На месте домов их соседей… На месте всего города… Куда ни глянь, всюду из снега торчали лишь останки сожженных страшным пожаром срубов. Иногда в остывших углях можно было разглядеть желтые, обугленные кости жителей и защитников стольного града…
Он не смог заставить себя пойти туда, где ранее высился его украшенный резьбой двухэтажный, добротный и просторный терем. Просто не смог. Он знал, что найдет там, а потому страшился увидеть среди головешек и пепла кости тех, кого когда-то носил на руках и с кем играл в снежки, во весь голос смеясь от счастья. Кого убаюкивал во младенчестве, любуясь чистыми ликами маленьких ангелочков… Увидеть их маму…
Давным-давно, еще при первом взгляде на Злату, сердце его вдруг замерло в груди. И отмерло, только когда она первой заговорила с ним, уже бывшим в сечи дружинником, неожиданно ставшим робким и несмелым… Взгляд ее очей на протяжении всей их жизни был для него как восход солнца, а звуки ее ласкового голоса неизменно согревали душу! И он никогда не мог представить рядом с собой другую женщину…
Нет, он не пошел туда, потому что уже успел насмотреться, как обезображивают смерть и огонь тех, кого непогребенными оставили за собой нелюди татарские… Так пусть лучше он запомнит любимых живыми и счастливыми, запомнит, как каждый день, проведенный вместе, они говорили друг другу, что любят… Любят маму и папу, жену и мужа, дочек и сестренок… Любят. Лучше так, чем если перед его глазами навеки застынут их обгоревшие кости…
Вихрь мягко ткнулся носом в щеку хозяина, словно подбадривая его: мол, не кручинься, еще повоюем! Но от этой неуклюжей ласки настоящего друга, верного боевого коня лишь новые воспоминания всплывали в памяти… Словно наяву привиделось, как в первый раз он сажает в седло еще молодого жеребчика старшенькую дочку, как заботливо придерживает ее в нем, как снимает обратно, а Вихрь тогда так же, как и сейчас, мягко ткнулся носом в спинку Руси… Нет ее больше, дружище, нет! И Данки нет, и мамы их, Златы… Нет.
Не смогла любимая подарить мужу мальчика, потому-то он и воспитывал дочек немного… по-своему. Например, учил сидеть их верхом по-мужски, стрелять из лука, иногда даже брал на охоту… А теперь осталась лишь память о тех светлых днях, проведенных в родных краях Златы – небольшой веси под Рязанью, затерянной в лесах.
Эх, с какой отчаянной надеждой он спешил еще из Чернигова к дому ее родителей, как страстно желал узнать, что она покинула Рязань прежде, чем к городу подступили татары! Но на месте веси его ждала все та же картина погрома и пожарищ и страшное видение обнаженных тел нескольких женщин и девушек, сваленных в стороне. К его приходу их уже крепко погрызли, обезобразили волки, но никого похожего на своих родных он так или иначе не нашел. Зато на горле одной из несчастных разглядел широкий, глубокий порез. Видать, татары вначале снасильничали девок, а уж потом и погубили…
