Это отрицание объективного знания или истины и приверженность культурному конструктивизму, а также убеждение в том, что все, что мы зовем истиной, является не более чем конструктом культуры, по большей части остались на своем месте, но с одной важной оговоркой: в прикладном постмодернизме идентичность и угнетение по признаку идентичности рассматриваются как признанные характеристики объективной реальности. То есть концепцию общества, состоящего из систем власти и привилегий, которые конструируют знание, предлагается понимать как объективную истину, неразрывно связанную с социальными конструктами идентичности.

• Постмодернистский политический принцип: убеждение, что общество состоит из структур власти и иерархий, определяющих, что и как допустимо знать.

Этот принцип также был сохранен. Собственно, он является центральным в продвижении политики идентичности, чей прикладной политический императив направлен на демонтаж существующей системы во имя социальной справедливости. Четыре ключевых сюжета постмодернистской мысли также пережили закат деконструктивистского периода и последующий прикладной постмодернистский поворот.

Размывание границ

Особенно ярко этот сюжет выражен в постколониальной и квир-Теориях, явным образом завязанных на идеях текучести, двусмысленности, неопределимости и гибридности – все перечисленное размывает или даже разрушает границы между категориями. Их общая озабоченность тем, что они называют «разрывом бинарных структур», вытекает из работ Деррида об иерархической природе и бессмысленности лингвистических конструкций. В меньшей степени этот сюжет проявляется в критической расовой Теории, которая порой склонна к черно-белому мышлению (умышленная игра слов), но на практике интерсекциональный феминистский элемент критической расовой Теории охватывает одновременно множество категорий идентичности и пытается брать в расчет «различные способы познания». Это приводит к смешению доказательного и эмпирического, в результате чего личная интерпретация прожитого опыта (зачастую сформированная под влиянием Теории или искаженная ею) возводится в статус доказательства (обычно постулатов Теории).

Власть языка

Власть и опасность языка выдвинуты на первый план во всех новообразованных Теориях прикладного постмодернизма. «Дискурсивный анализ» играет главную роль во всех этих областях; ученые внимательнейшим образом исследуют язык и интерпретируют его в рамках Теории. Например, многие фильмы «внимательно» просматриваются на предмет проблематичных изображений персонажей, а затем подвергаются критике, даже если в целом их темы согласуются с концепцией социальной справедливости[90]. Вдобавок представление о том, что слова могущественны и опасны, получило широкое распространение и легло в основу многих научных исследований и активистской деятельности, связанных с дискурсивным (или вербальным) насилием, безопасными пространствами (safe spaces), микроагрессией и предупреждениями о триггерах (trigger warnings).

Культурный релятивизм

Разумеется, отчетливее всего культурный релятивизм выражен в постколониальной Теории, но постоянное использование интерсекциональности в исследованиях социальной справедливости и вытекающем из них активизме вкупе с восприятием Запада как средоточия репрессивной структуры власти сделало культурный релятивизм нормой для всех Теорий прикладного постмодернизма. Это относится как к одному культурному артефакту – производству, утверждению и передаче знания, так и к другому – моральным и этическим принципам.

Утрата индивидуального и универсального

Повышенное внимание к категориям и политике идентичности приводит к значительному обесцениванию индивидуального и универсального. В то время как мейнстримный либерализм фокусируется на обеспечении универсальных прав человека и равного доступа к возможностям, что должно позволить каждому индивиду реализовать свой потенциал, академический активизм прикладного постмодернизма глубоко скептичен по отношению к этим ценностям, даже открыто враждебен. Прикладная постмодернистская Теория склонна считать мейнстримный либерализм самоуспокоительным, наивным или безразличным к глубоко укоренившимся предрассудкам, допущениям и предубеждениям, которые ограничивают и сковывают индивидов с маргинализованной идентичностью. «Индивидуальное» в прикладном постмодернизме – нечто вроде суммы групповых идентичностей, к которым одновременно принадлежит индивид.

Возникновение исследований Социальной Справедливости

Описанные перемены могут показаться слишком незначительными, чтобы считать Теорию серьезным отходом от постмодернизма, однако в реальности они весьма существенны. Отказавшись от ироничной игривости и отчаянной бессмысленности, характерных для деконструктивистского постмодернизма, и нацелившись на достижение результата, Теоретики 1980-х и 1990-х адаптировали постмодернизм к политике и институтам. Вернув понятию идентичности связь с групповым знанием и расширением прав и возможностей (хотя и признавая, что оно сконструировано культурой), они сделали возможным появление более конкретных форм академического активизма. Таким образом, из по большей части описательной Теория превратилась в высшей степени предписывающую – сдвинувшись от «есть» к «должно». По итогам прикладного поворота постмодернизм перестал быть способом описания общества и подрыва доверия к давно устоявшимся моделям реальности – теперь он стремился стать инструментом социальной справедливости. Амбиции постмодернизма реализовались в начале 2010-х, когда в его эволюции произошла вторая значимая мутация. Новые теории, продукт прикладного постмодернистского поворота, позволили ученым и активистам сделать что-то с постмодернистской концепцией общества. Если знание – это конструкт власти, предписывающий, что допустимо говорить и мыслить, то его можно изменить, а структуры власти – разрушить, поменяв это предписание. Таким образом, прикладной постмодернизм фокусируется на осуществлении контроля над дискурсами, особенно путем проблематизации языка и образов, вредоносных с точки зрения Теории. Другими словами, он отыскивает и привлекает внимание к подчас едва уловимым проявлениям проблем угнетения, предположительно существующих в обществе, стремясь «сделать угнетение видимым». Тщательный анализ языка и разработка все более строгих правил терминологии, связанной с идентичностью, которую часто называют «политической корректностью», пережили расцвет в 1990-х и вновь стали актуальными с середины 2010-х.

Следующие из этого выводы готовы к применению в политической практике. Если принимаемое нами в качестве истины является таковым только по причине привилегированного положения дискурсов гетеросексуальных белых обеспеченных западных мужчин, то согласно прикладной Теории этому можно бросить вызов, расширив права и возможности групп, маргинализированных по признаку идентичности, и настояв на том, чтобы их голоса получили приоритетное значение. Это убеждение настолько повысило уровень агрессии политики идентичности, что даже привело к возникновению понятий вроде «исследовательской справедливости» (research justice). Эта настораживающая инициатива требует от ученых больше ссылаться в своих работах на женщин и представителей меньшинств и меньше – на белых мужчин из западных стран, поскольку эмпирические исследования, производящие знание на основе доказательств и рациональных аргументов, культурно сконструированы ими и поддерживают их привилегии. С этой точки зрения настоящий моральный долг – разделить престиж научных исследований с «другими формами исследования», например такими, как суеверия, духовные верования, культурные традиции и убеждения, опыт, обусловленный идентичностью, и эмоциональные реакции[91].

Поскольку применить этот подход можно практически ко всему, примерно с 2010 года появляется огромное количество работ в любых (или во всех) областях, имеющих отношение к идентичности. Социальная сконструированность знания и иерархий власти с абсолютной уверенностью провозглашается в них объективной истиной. Эта эволюция началась в тот момент, когда новоявленные гипотезы прикладного постмодернистского поворота стали «известным знанием»[92] – тем, что люди принимают как должное,