— Поскольку уж вы тут устроили митинг, я должен объявить, что порешили мы на партийной ячейке. А порешили мы, чтобы больше таких голодных безобразиев не повторялось, реквизировать в церкви золотые и серебряные вещи и выменять их в городе на хлеб… — Сказал и задохнулся, ожидая страшного возмущения после своих кощунственных слов.

Захваченная врасплох толпа притихла.

— Как это реквизировать? У кого, у бога? — первым подал голос поп и растерянно развел руками, спрятанными в длинных и широких рукавах шубы.

— Бог богатый, у него всякого добра вдосталь. Небось не обидится, — насмешливо промолвил парень из демобилизованных.

— Кабы ваша воля, вы с господа нашего Иисуса Христа набедренное полотенце содрали бы, — прошипел в толпе женский голос.

— Только церковная утварь спасет жизнь вашу и жизнь детей ваших от лютой голодной смерти, — убежденным голосом проговорил Отченашенко.

— А дозвольте спросить, у кого менять церковную утварь собираетесь? — спросил из толпы ломкий молодой голос.

— Заграничные буржуи за золото и серебро да и за каменья продадут нам хлеб, — ответил Плющ и, поеживаясь от холода, переступил с ноги на ногу.

— Пока солнце взойдет, роса очи выест!

— Ставлю на голосование. Кто за то, чтобы менять церковную утварь на продовольствие, прощу поднять руки! — во весь голос крикнул Отченашенко, очень довольный предложением Бондаренко, который так легко разрешил вопрос, над которым ему долго пришлось ломать голову.

Первым выбросил кверху ладонь Иван Романушко, следом за ним поднял руку дед Данила, и дальше пошло: голубиной стаей запорхали над головами белые ладони.

— Кто против? — выкрикнул Отченашенко.

С десяток баб замахали кулаками, затрещали, будто сороки:

— Мы против! Не дадим! Не позволим… Жалиться будем!

— Большинство голосов за реквизицию! Давайте выберем комиссию, которая перепишет и заберет вещи, чтобы ничего не загубилось и не пропало в дороге… Предлагаю избрать Бондаренко, Плюща, Балайду и, для пущей сохранности драгоценностей, уполномочить еще отца Пафнутия, — предложил Отченашенко, победительно оглядывая растерявшуюся толпу. — Возражений нет? Кто воздержался? Принято единогласно! Так и запишем в протокол.

…В тот же вечер милиционер Ежов с двумя коммунистами, вооруженными дробовиками (побаивались, как бы на них не напали на дороге кулаки), с арестованной Химкой и полным мешком, набитым церковной утварью, на санях отправились в Чарусу.

VII

В ту же ночь, когда все село уснуло, к убогой деревенской школе под соломенной крышей подкатили двое саней. Какие-то люди грубо и настойчиво затарабанили в дверь, запертую изнутри на засов. Учительница Ангелина Томенко, вскочив с постели в нижней рубашке, испуганно подошла к окну и, хоронясь за кружевной занавеской, выглянула на улицу: в цветени зеленоватого лунного света увидела: три человека в темных полушубках, крытых сукном, топчут снег у крыльца, четвертый кулачищем бухает в дверь, угрожая вышибить филенки.

— Кто там? — робко спросила Ангелина, дрожащими пальцами зажигая свечу.

— Отпирай, тогда узнаешь.

— Все же я хочу знать — кто вы такие? Не могу же я впустить к себе ночью мужчин, которых не знаю…

— Открывай, тогда познакомишься. А то выломаем дверь, хуже будет.

— Да что вам надо от меня? Здесь школа, а я учительница Томенко.

— Вот Томенкову нам и надо. Премного наслышаны про тебя.

На стук из соседнего класса, где ночевала, прибежала глухая сторожиха Марьяна, дурным голосом запричитала:

— Боже мой, шо ж нам зараз робыть? Бандиты… Воны вже давно нахваляются изничтожить тебя.

Из-за ситцевого занавеса, отгораживающего постель, вышел Балайда, третью ночь подряд тайно ночевавший у Ангелины; задул свечу в ее руках, быстро оделся, вынул из-под подушки пахнущий керосином обрез, подошел к окну, шепотом спросил:

— Много их там, дьяволов?

— Вроде четверо.

— Оружие у тебя имеется?

— Какое может быть оружие у девушки?

— Ты не только девушка, ты еще и коммунистка. Кто же из коммунистов живет сейчас без нагана? Ну ладно. Иди одевайся, не стой раздетая, а то застынешь. Бандиты наверняка не знают, что я у тебя ночую.

— Пока в селе никто не знает.

Балайда вогнал патрон в ствол обреза, на цыпочках приблизился к окну, чуть приподнял край занавески. Трое стояли кучно, видимо совещаясь, один из них чиркнул зажигалкой, крохотный золотистый огонек осветил курчавую бороду и поднятый барашковый воротник тулупа. Как ни напрягал зрение Балайда, лица ему рассмотреть не удалось. «Вроде бы Федорец, и вроде бы не он… На Живоглота тоже похож».

— Погляди, Марьяна, может, узнаешь которого, — попросил Балайда.

Сторожиха стала за его спиной, через плечо всматриваясь в шумящих на улице людей.

Учительница, торопливо одеваясь и не попадая в рукава платья в темноте, шептала:

— Дура я, ставни на ночь не закрыла на прогонычи. Луной полюбоваться захотелось. Получила ведь подметное письмо, а мер никаких не приняла, даже Отченашенко не сказала, не поверила, что можно так, за здорово живешь, убить человека…

Вот она, черная действительность. Только что они были вдвоем с любимым человеком — первым и единственным в ее жизни. С вечера вслух прочитали интересную новеллу писателя Кадигроба, а потом говорили о том, что скоро зашумит весна, настанет урожайное лето, осенью обязательно откроется школа, и она будет учить детей, как жить по-коммунистически. Условились, что в мае поженятся и. Ангелина вызовет из Чарусы свою еще не старую мать — вдову комиссара красноармейского полка. И вдруг вот они, бандиты, — на пороге, нежданно-негаданно появились, чтобы надругаться над ней, а может быть, и убить за то, что она требует от кулаков хлеба для детей.

В дверь заколотили неистовей:

— Открывай, мы тебя научим, как плащаницу у христопродавцев менять!

— Побьют они нас, я их знаю, нет у них никакой жалости, — запричитала Марьяна.

Забарабанили в окно:

— Эй, учительша, прощайся со своим Лениным, сейчас мы спровадим тебя прямехонько в рай, к твоему папаше комиссару… Как видишь, мы все про тебя знаем.

После этих слов Балайде все стало ясно, и он пожалел, что не стрелял в них, когда они стояли кучей.

— Открывай, инакше спалим тебя живьем разом со школой, — донеслось с улицы.

Под окнами в палисаднике затрещали кусты сирени.

— Обождите, сейчас открою, ключ только найду, — выгадывая время, громко сказала Ангелина, повисла на шее Балайды, по-бабьи запричитала: — Ради бога, не стреляй.

— Аля, отойди в сторонку, не мешай, я знаю, что делать.

Раздался треск разбитого стекла, на пол, звеня, полетели осколки, с подоконника упал и разбился горшок с цветком, в комнате запахло влажной землей.

— О господи, что ж теперь будет! — вздохнула Марьяна, однако проворно нагнулась, выхватила из-под лавки топор, тронула пальцем зазубренное жало.

В разбитое окно ворвалась туча снежинок, порыв холодного