— Чудак человек! — засмеялся Сундук. — А можно ль долго вести нелегальную работу и оставаться легальным? Мы ведь бежим, чтобы снова работать в партийной организации.

— В какой? В нелегальной?

— Конечно, в нелегальной, другой никакой нет.

— А кому и зачем это нужно, ваша нелегальная работа? Кому от нее польза? Вы думаете, рабочему классу польза?

Я приготовился добродушно растолковывать, аргументировать, пропагандировать:

— Вы странно спрашиваете. Вы же вот помогаете нам, явку у себя держите, ночлег нам даете, — значит, считаете, что мы полезное делаем.

— Вы мне популярную лекцию не читайте, — осадил меня Благов. — Вы думаете: перед вами обыватель, сочувствующий революции, или сытый, черт подери, либеральный интеллигент? Я сам прошел огонь и воду. Я сам был членом одного из комитетов партии и останусь марксистом, пока не издохну.

Я спросил:

— Вы меньшевик?

Он гордо ответил:

— Да, меньшевик!

У меня как-то невольно вырвалось:

— Ах, так вы ликвидатор!

Александр Федотович вскочил, сжал кулаки. Юлия бросилась к нему. Он, видимо, хотел закричать, но заговорил тихо и вместе гневно:

— Нам говорят, что мы хотим ликвидировать партию. Не партию, а ваши кружки, комитеты нелегальные… Пусть будет какая ни на есть рабочая организация, пусть с самыми отсталыми взглядами, но открытая…

— И с разрешения Столыпина?

— Столыпина мы признаем как факт, с которым надо считаться. Революция разбита и кончилась.

А тут уж я вскочил:

— Пойдем отсюда, Сундук! Я не хочу оставаться здесь.

— И черт с вами! Уходите! — закричал Александр Федотович и поднес платок ко рту. Платок сразу же густо окрасился кровью.

Я собрал все свои силы, чтобы сдержаться, но все-таки, помимо моей воли, я так же закричал, как и он:

— Как же у вас нет стыда говорить так о партии, о нелегальной славной нашей организации? Кого и что вы оплевываете? Сколько нашей крови пролито, сколько жертв принесено, сколько героизма проявлено… Да как вы смеете! Вы — предатели, и другого названья вам нет… Вы отрекаетесь от нас, когда пришли страшные испытания… вы предали!

Сундук взял меня за плечи и силой посадил на стул.

— Замолчи, Павел. Все это ни к чему. — Он показал мне на Александра Федотовича, уткнувшегося в подушку на диване.

— Какое вы имеете право так говорить про Александра Федотовича? — набросилась на меня Юлия. — Саша сидел в тюрьмах, он схватил чахотку в ссылке… Мы голодали… У меня от голода умер мальчик…

Но я не отдавал себе отчета в том, что делаю, я чувствовал, что весь дрожу и могу наговорить еще больше. Я вскочил со стула и сказал Сундуку:

— Я ухожу. А ты — как хочешь.

— А я тебе говорю, Павел, не пойдешь. Останься. Брось. Куда ты пойдешь? На провал пойдешь. Не имеешь права рисковать собой.

— Сказал — ухожу. Сказал — не останусь.

Я вышел в переднюю и начал торопливо одеваться. Когда я был у двери, меня остановила выбежавшая из комнаты Юлия. Она взяла меня за рукав и сказала:

— Не уходите. Саше будет очень тяжело, если вы уйдете. Вот ведь он и явку у себя еще не снял, ведь он не выступает против, он ведь только так товарищам говорит…

— Ах, он только у товарищей веру расшатывает! — опять не сдержался я.

А она с горечью упрекнула меня:

— Зачем вы так? Саша — большой талант. Ему из академии писали, что он выдающийся талант, он посылал туда свою работу… по математике, ее будут печатать… Мы устали, у нас нет больше сил… Мы только недавно немного отдохнули… Саша тридцать рублей получает в кооперации…

А я бессмысленно повторял:

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

— Я что вам хочу сказать, — продолжала Юлия, — мне это очень стыдно сказать вам после того, что вы там наговорили Саше… Думайте что хотите, но ради Саши я скажу… у вас такой теплый шерстяной шарф, таких здесь нам не достать… а Саше так было бы нужно… У него грудь очень болит и горло… Продайте мне этот шарф…

Я снял с себя шарф, сунул ей в руки и убежал.

На улице все трещало и хрустело от мороза. Со стороны Двины реяла мгла. Я забыл застегнуться, забыл надеть рукавицы, мне было очень холодно, но я сел на первую попавшуюся скамеечку у каких-то ворот и сидел среди густой ночной стужи, подавшись вперед, упершись руками в колени, весь сосредоточившись на неощутимых мыслях. И вдруг заметил, что что-то горячее падает мне на руки. Это были капельки слез. Я плакал…

Вставши со скамьи, я пошел по улице, сам точно не зная куда. Я шел, ни о чем не думая, и как-то неожиданно для себя сказал вслух:

— Нет. Я плакал не оттого, что мне его жалко. Я плакал от чего-то другого.

И сразу потекли разнообразные, сбивчивые мысли о том, что нас ожидает в Москве.

— Стой! — крикнул кто-то сзади меня. Я продолжал идти. — Стой, тебе говорят!

Я оглянулся — передо мной был Сундук.

— Куда же ты прешь, чертова голова? Куда? — заворчал он на меня.

Я ничего ему не ответил, не мог ответить, не знал, что ответить. А он продолжал:

— Я смотрел, нет ли за тобой слежки. Вот дурь-то, вот дурь-то! Это у тебя от молодости. Еще молодо-зелено. Мелко плаваешь, спинка наружу. Ты хоть бы спросил себя, куда ты идешь. Вот я взял у Благова адрес для ночевки, — говорит, что это наш человек, какой-то Проша Рябовский.

Я обрадовался:

— Проша? Из Москвы, с Рябовской мануфактуры? Да я его знаю. Он в ссылке здесь?

— И зачем ты это Благова так?

— Зачем? После этого ты сам оппортунист, Сундук.

К Проше Рябовскому мы еле достучались. Отперев, он узнал меня, обрадовался, но все-таки побранился:

— Черт вас носит по ночам! У Федотыча-то чего не ночевали? Голова и так идет кругом, а тут еще по ночам будить взялись. Я ведь столярному делу теперь учусь, из ткачей да в столяры.

У Проши не было комнаты, он жил в мастерской и спал на верстаке.

— Мне и положить-то вас некуда. Вот беда-то! Ложитесь вон в углу на стружки, я свою подстилку-дерюжечку наброшу поверх стружек, чтоб очень в волосы и в рот не лезли, а подушки у нас не в заводе.

Пахло очень сильно столярным клеем. И когда погасили лампочку-коптилку, кошка рядом со мной, в углу, поймала мышь; несколько раз у меня над ухом повторялся тонкий, жалкий писк. Но я заснул крепко и во сне видел, что плыву по густому, как кисель, Нилу, среди желтых песков, и крокодилы раскрывают на меня пасти.

Утром мертвый мышонок валялся