За городом Пинегой, в большом селе, когда мы подъехали к почтовой станции, двое младших стражников вывели из волостного правления ссыльных и стали рассаживать их на двое розвальней. Наш ямщик крикнул ямщику передних розвальней:

— В какую сторону? Тот ответил:

— На Мезень, с этапными.

Сундук мне шепнул:

— Вываливайся скорее… и в избу! Не налететь бы на стражников, которые тебя знают.

Мы мигом выскочили из саней и побежали к почтовой избе. Я краем глаза заметил, а больше почувствовал, догадался по грохоту шагов на ступенях крыльца, что из волостного правления выходит старший стражник. Но в группе ссыльных прозвенел девичий смех, прозвенел так задорно, как вызов морозу. Чему она смеялась, эта девушка? Но смеялась она счастливо и беззаботно. Невольно я остановился и посмотрел на нее. И наши взгляды встретились. И я сразу узнал про нее все, и она сразу все поняла про меня. «Несомненно, это наша, это наш человек…» А она взглядом мне сказала: «Понимаю — вы, несомненно, наши! Понимаю, — улепетываете, понимаю. И желаю вам успеха». И мы оба сейчас же перевели глаза на стражников: весело жить нам на свете, господа стражники, а вам невесело. Но тут и мне стало невесело. Я узнал старшего стражника: это был «наш», мезенский, отъявленный палач и негодяй, виртуоз по всяким издевательствам, правая рука нашего мезенского исправника, «нашего», черт бы его побрал!

Успел ли он узнать меня или нет? Ах, этот смех, эти умные, лукавые глазки, на которые я засмотрелся! Надо скорее спасаться в избу.

Вот я уже на крыльце почтовой станции. Никто меня не окликает. Очевидно, стражник не заметил или не узнал. Но как не оглянуться, — поймать бы еще раз этот веселый взгляд и посмотреть еще раз в эти веселые глаза! И я оглянулся. Оглянулся и стражник на меня. А девушка сверкнула — неодобрительно, порицающе и отвернулась.

— Проезжающая комната нынче занята, половицы чинят. Не обессудьте летней половиной, — объявила нам вся закутанная в тряпки женщина с лицом, обмазанным жиром.

— Позовите смотрителя, — приказал ей я.

В «летней половине» стены трещали и стонали от волчьего холода; седой иней, как курчавая пакля, проступал в щелях между тесовинами и как будто слегка дымился.

Я рассказал Сундуку о стражнике. Сундук решил, что надо произвести разведку и любой ценой скорее отсюда выбраться.

Через несколько минут разведка Сундука сообщила, что, во-первых, старший стражник не спешит отправлять этап и зачем-то заходил к смотрителю; во-вторых, быстро отсюда уехать не удастся — лошадей нет, в конюшне только фельдъегерская тройка.

Сундук решил попробовать поговорить со смотрителем: почему, мол, нарушены правила, почему, мол, помещены в «проезжей» какие-то гостящие у смотрителя родственники?

— Мы ему сейчас в этот чирей и кольнем булавочкой.

Смотритель, когда его Сундук «колол булавочкой» и «разыгрывал по нотам», кипел от негодования, но порядочно струсил.

— Вы претендуете, — сказал он с польским акцентом, — но надо же иметь уважение к гонору человека.

Сундук ответил:

— Я уважение к вашему гонору имею.

— Имеете?

— Имею.

— Докажите!

— Докажу.

— Мы беспокоим вашего товарища, кричим здесь. Выйдем в сени, — предложил смотритель.

Они вышли.

Скоро Сундук вернулся.

— Все улажено. Дает фельдъегерскую тройку. И уже запрягать начали. Вконопатил ему красненькую. Десять целковых взял, а? Человек весь из лоскутков сшитый: холуй из шляхтичей.

И вдруг Сундук взглянул в оконце нашей каморки.

— Стражник идет к крыльцу. Не к нам ли? Что же делать? Меня-то не знают. А с тобой что делать? Тебя-то он узнает, если войдет сюда.

Я быстро лег на широкую лавку, лицом к стене.

— Сундук, я болен, лихорадка у меня, слышишь?

— А, черт! Снизу, у ног, мех шубы виден, может узнать.

Сундук сорвал с себя ватную курточку и прикрыл мне ноги и подол шубы.

— И еще тут чертова твоя шапка, заметная! Давай ее мне в карман. А голову чем бы прикрыть?

Он снял пиджак и накинул его мне на шею так, чтобы не видно было воротника шубы.

— А лицо загораживать не надо: подозрительно будет.

Сундук остался в одной дырявенькой фуфаечке. Стражник, войдя, застал его приседающим.

— Жарко? — спросил стражник.

— Да, гимнастику делаю, привычка, по утрам.

— А это? — стражник показал на меня.

— Вместе едем. Лихорадка. Озноб. Трясет его. И все ему дремлется.

— Гм… сами можете лихорадку схватить раздемшись. А куда оба едете?

В оконце кто-то постучал кнутовищем и крикнул:

— Трофимов, этапные промерзли!

Стражник ответил:

— Не велики господа, пущай померзнут. — А потом опять обратился к Сундуку: — Куда оба едете-то?

Сундук сказал.

Снаружи снова постучали.

— Трофимов, лошади иззябли.

— И лошади твои не велики баре, подождут.

Вошел смотритель и объявил Сундуку:

— По вашему приказанию фельдъегерская тройка заложена и подана к крыльцу.

Стражник так и осел:

— Фельдъегерская?!

Смотритель отрапортовал:

— Фельдъегерская, согласно предъявленных документов, как едущим по экстренной казенной надобности.

— Трофимов, давай, давай! — опять поторопили снаружи.

— Ну, прощайте. Люблю поговорить, но не держать же лошадей на морозе.

И стражник отбыл.

Чем ближе подъезжали мы к Архангельску, тем оживленнее становилось на тракте. Все чаще встречались и обгоняли нас лихие подводы со стражниками, солдатами, урядниками, становыми, чиновниками.

Это совсем было не то, как мы от Мезени до большого тракта неслись по пустынным просторам, по полям, по лесам, по оврагам, и гулял кругом только ветер, и шумели над нами высокие ели, и надо было только держать в себе спокойное, ровное мужество; мысли текли, глубоки и чисты. А теперь раздражало это суетливое шнырянье подвод взад и вперед. И эта мышиная возня теребила внимание, взвинчивала беспокойство, заставляла все время быть начеку.

В Холмогорах, на почтовой станции, был густой людской водоворот. И особенно мундиров много. Мы не рискнули здесь предъявить наши подорожные и требовать лошадей. Не заходя в станционный дом, завернули по соседству в чайную под вывеской: «Трактир Дунай без распития питий», решив попытаться там найти не казенную, а вольную подводу до Архангельска.

Половой в валенках и в розовом ситцевом жилете поверх выпущенной синей рубахи, схватив какую-то отымалку, вымазанную в саже, лихо смахнул со стола лужи чаю, подмигнул и заговорщицки спросил:

— Вам кипяточку в норме или женатого?

— То есть? — удивился Сундук.

— Горяченького или холодного? Белого-с или цветного?

— То есть? — опять не понял Сундук.

Половой пояснил:

— У нас — без распития питий! Но в чайниках для кипятку, что посетителю требуется, подаем. То есть, извините, водку. Понятно, не всем, а чистым посетителям. Когда же требуют мадеру, портвейн, наливки, то подаем в чайных чайничках, в маленьких, — наливаете — и будто чай, а из больших водку наливаете, будто кипяток.