писателя Питера Мэттьессона «Жемчужина Сибири», опубликованное в «Нью-Йорк Ревью оф Букс» и посвященное путешествию по озеру Байкал, в котором принял участие и сам Распутин. Даже в уточненном и исправленном варианте это интервью 1990 года остается самым острым и открытым высказыванием Распутина по еврейскому вопросу, сделанным в перестроечные годы. К обвинениям писателя в антисемитских воззрениях привели следующие слова:

Грех богоубийства такой древний, совершен так давно, что целая нация не может считаться ответственной за него в наше время. Грех не в крови. Совершенно абсурдно не принимать кого-то только потому, что он еврей, хотя у нации существуют характерные черты. Я думаю, что сегодня должны испытывать ответственность за грех совершения революции, и за форму, которую она <революция> приобрела. <Они должны испытывать ответственность> за террор. За тот террор, который происходил во время революции, и особенно после революции. Они играли большую роль, и их вина велика. Не за убийство Бога, а за это[51].

Оставим в стороне вопросы о веяниях христианского антисемитизма, нашедших выражение и отражение в высказываниях Распутина, и сосредоточимся на его словах о роли евреев в истории России. Сожалел ли Распутин о сказанном в интервью с Келлером? Есть основания полагать, что он испытывал смешанные чувства относительно смысла своих слов о «вине» евреев перед Россией. «Сделать из меня антисемита не удастся, – разъяснял он свою позицию через полгода после интервью «Нью-Йорк Таймс»,

– не однажды я имел случай объяснять, что греха крови быть не может, что принадлежность к той или другой нации в наше время – это не расовое, а духовное понятие, воспитание в определенной культурной и исторической среде… <…> Как русский человек я, естественно, прежде всего озабочен уровнем самосознания и необходимостью культурного и духовного возрождения России» [Распутин 1990а: 6].

В разговорах с западными литераторами Распутин настаивал, что он не антисемит и что закрепившийся за ним ярлык русского антисемита не соответствует его творчеству и убеждениям[52]. В то же время в беседах с Виктором Кожемяко, позднее вошедших в книгу «Эти двадцать убийственных лет» (2011), Распутин сказал, что опыт интервью с «Нью-Йорк Таймс» научил его «глубже всматриваться и лучше разбираться в происходящем как у нас в отечестве, так и во всем мире» [Распутин 1999: 2; ср. Распутин 2011: 66–67]. Из бесед с Кожемяко, частично опубликованных в периодике до выхода книжного издания, становится очевидно, что в 1990-е годы Распутин гораздо больше думал и читал о еврейском вопросе. В чем же Распутин «разобрался» в постсоветские годы? Изменилась ли его позиция по еврейскому вопросу? Стал ли он мудрее, терпимее, справедливее?

В программном эссе «Мой манифест» (1997) Распутин писал на страницах «Нашего современника», отчасти вторя словам Астафьева из переписки с Эйдельманом: «…у нас не однажды убивали монархов, а затем все семейство последнего самодержца, немецкое засилье сменялось у нас французским, а французское – еврейским, последнее срослось с американским…» [Распутин 1997:4]. Показателен разговор Распутина с Кожемяко, записанный в 1999 году и в том же году опубликованный в газете «Советская Россия», известной своей патриотически-коммунацистской позицией[53]. Распутин приводит шаблонные суждения об антисемитизме в постхолокостном мире – ив постсоветской России в частности. Он по-прежнему прямо или косвенно винит самих евреев во многих бедах и несчастьях, постигших их в XX веке, и явственно связывает возможность антисемитских настроений в России с действиями самих евреев, о поведении которых он судит в стереотипном ключе:

Существует ли антисемитизм? Да, я бы не решился утверждать, что его не существует вовсе. Столь страстное и могучее, независимо от того, сознательное оно или бессознательное, желание получить его не могло не послужить поддувалом для тлеющих углей. Если изо дня в день слышишь еврейское: наконец-то мы захватили власть! Мы контролируем свыше половины ее экономики! Больше наглости с этим народом! – это вызывает не страх и подавленность, а совсем иные чувства. Самые ненавистные в России образы, с которыми связано разграбление страны, они же – Гайдар, Чубайс, Немцов, Березовский… <…> Куда подевалась хваленая осторожность и предусмотрительность евреев, их рассудительность и расчетливость? [Распутин 1999: 2; ср. Распутин 2011: 69].

Распутин винит преследуемых в постигших их преследованиях – винит не преследующее большинство, а преследуемое меньшинство. Его суждения являют собой вариант классической модели преследования, основанной на конструкции расы и идентичности – иначе говоря, модели расизма и антисемитизма. В воспаленном сознании Распутина не евреям грозит потенциальная опасность со стороны русских экстремистов, а евреи угрожают будущему России:

Визг, поднятый вокруг «русского фашизма» и антисемитизма, неприличен, он сам выдает себя с головой. Будь действительно опасность фашизма, реакция должна бы быть серьезней, как накануне второй мировой войны. Тут и детектора лжи не надо, так видать. Опасность-то, кстати, есть, но с какой стороны – вот тут надо всматриваться зорче [Распутин 1999: 2; ср. Распутин 2011: 65].

Особенно характерно высказывание, показывающее, что Распутин не понимает существа антисемитизма:

Никакого врожденного антисемитизма у русских быть не может – если не принимать за антисемитизм их национальность. Когда евреи находятся на одном уровне жизни и отношений с русскими и другими, к ним не может быть и настороженности: вместе работаем, вместе мыкаем горе [Распутин 1999: 2; ср. Распутин 2011: 67–68].

Кожемяко далее подначивает Распутина: «Иногда ведь и вас, так же как Шафаревича, Кожинова, Лобанова и других замечательных патриотов России, могут походя обозвать “фашистом”. Извините, но как же вы можете переносить такое? Как сердце-то ваше выдерживает всё, что враги России обрушивают на вас?» Распутин отвечает:

Ничего, фронтовая действительность закаляет. Не нравиться дурным, говорил Сенека, для человека похвально. Эх, если бы и впредь пришлось иметь дело с такими «фашистами», как мы! Не закрывающими глаза на недостатки и пороки своего народа, замечающими таланты и достоинства других народов. Но ни в своем, ни в каком другом народе не согласимся мы с «избранностью», с «выше всех», с правом навязывать свою волю и вкусы, с особым счётом к миру за своё присутствие в нём [Распутин 1999: 2; ср. Распутин 2011: 70–71].

Распутин, по-видимому, не понимает – и потому искажает – ключевые факты послевоенной истории Западной Европы, Израиля и стран Восточного блока. Он негодует по поводу статуса евреев после Шоа, который представляется ему незаслуженно исключительным. Комментируя книгу бывшего посла Италии в России Серджио Романо «Письмо к другу-еврею» («Lettera а un amico ebreo», 1997), тогда еще не опубликованную в русском переводе, Распутин заявляет: