— Иначе бы Мойра не любила тебя так, как любит, ведь так?

Но в конце концов, ничего он такого не сказал. Ничего такого, отчего бы прошел его испуг.

— Счастливого Нового года, Джо!

Я пожал его протянутую руку, сказал спасибо, пожелал ему того же.

Мойра, вставшая позади него, сердито уставилась на опрокинутую бутылку. Роберт, обернувшись к ней и перехватив ее взгляд, мягко пробормотал:

— Мойра, ты бы вытерла это. А то разнесете по всему полу.

Она расплакалась.

— Ну, ладно, ладно, Мойра, — сказал ей Роберт, взяв ее за руку и отводя в спальню. — Лучше ляг, полежи, отдохни, дай нам с Джо поговорить.

Он отвел сё в спальню. Мне было слышно, как он ее уговаривает, призывает вести себя разумно. Мне стало жалко его, их обоих, но я подумал, лучше мне к ним не лезть. Это бы ничего не решило.

Возвратившись, он сел на стул напротив меня. Он уже успел снять пальто и шарф. По ходу беседы он держал их на коленях.

— Мог бы и прибраться, — произнес он.

— Может, приберусь.

Он быстро кивнул и, после секундного колебания, понес насчёт того, что не в его правилах лезть в чужие дела, что если война хоть чему-то его научила, так это тому, что в каждом вопросе существует две стороны. Во время войны мой шурин служил майором в Королевских войсках связи. Военный дух, уравновешиваемый, как мне кажется, его скромностью, не до конца в нем пропал. Он добавил, что в процессе своей карьерной деятельности он усвоил, что не всегда стоит смотреть на вещи исключительно с какой-то одной точки зрения. Даже закон это признает, что выражено в принципе арбитража. Судья сохраняет нейтралитет, несмотря на то, что он назначен на свой пост государством. Мой шурин был юрисконсультом. Он часто находил полезным сделать жест в сторону своего начальства, военного или судебного, когда подводил к своей цели, представляя рекомендации. Он продолжал. Он бы первый согласился, откажись я от его посредничества на том основании, что он брат своей сестры, и в этой связи, строго говоря, не занимает нейтралитет. Однако ж, он выражает надежду, что я знаю его. И, как он уже говорил, он не желает лезть в чужие дела, особенно сейчас, в Новый год. Он замолчал. Заявил, что по его мнению, в Новый год всё надо начать заново, а не мусолить старые дрязги. Но вот в чём дело. Он имеет в виду Мойру. Бедная девочка глубоко обижена. Он имеет в виду разбрасывание бутылок. Он знает, что я пойму. Он всегда знал, что я умный человек. Она не склонна швыряться бутылками по всему дому. Нам обоим это известно. Он уже говорил. Он пообещал Мойре обговорить всё со мной. И, в конце концов, она же его сестра. Она очень ему дорога. Он в курсе, мне она тоже дорога. На сей счёт он никогда не сомневался. Он бы не взялся утверждать, что, по его мнению, я всегда всё понимаю. В смысле, человек, который не работает. О, да, он в курсе, я как бы пишу или что-то вроде. Но, в конце-то концов, я же не маленький. В моём-то возрасте. Ладно, хорошо, это его никак не касается, и меньше всего он горит желанием лезть куда не просят. Если Мойра не прочь поработать, пока я сижу дома, это её дело. Но ему не нравится видеть, как она огорчается. Это Новый год. Забудем, что было. Если я согласен, не о чем больше говорить. Он уверен, что я посмотрю на всё с его точки зрения. Я разумный человек. Он жаждет пожать руки и прекратить этот разговор. Ну как, согласен?

Он позволил этим последним своим сентенциям пасть в тишину, как бакалейщик позволяет сухим горошинам падать из медного ковша, по одной, голова поднята, не отрываясь следит за иглой индикатора, пока та не достигнет нужной отметки. Я не собирался заставлять его ждать. Наконец, не произнеся ни слова, я сходил за не расколотой бутылкой виски и налил ему.

— С Новым годом, — сказал я.

— С Новым годом!

Мы чокнулись, и он с видимым облегчением выпил свою порцию. Потом посмотрел на часы и сообщил, что ему пора идти. Клара его ждёт. Клара. Клара мне всегда представлялась в виде клубники со сливками, сливки, красное и розовое. Из-за неё у него сделался виноватый вид. Он вполне может. Она бы изменила ему за сухой мартини. Она говорила ему, что я ей не нравлюсь.

Я помог ему надеть пальто, и он намотал шарф вокруг шеи. На пороге мы пожали друг другу руки. Уходя, он на секунду обернулся и сказал, что рассчитывает на меня. Я помахал ему, пока он спускался по лестнице. Вернувшись в комнату, я допил виски и выкурил сигарету. Я бы посмеялся. Но я всегда находил, что смеяться в одиночестве довольно трудно.

4 

Разве вы не допускаете, — раз уж я в настроении делать доверительные признания, — что, когда меня обвиняли в том, что я плохой испанец, я часто говорил себе: «Я — единственный испанец! Я — а не все те, кто родился и живет в Испании».

Мигель де Унамуно

В течение довольно продолжительного времени я теперь чувствую, что литература, которая не является откровенно непосредственной, в наше время нежизнеспособна. В наше время, как мне кажется, под каждым утверждением нужно ставить дату. Что является другим способом сказать то же самое. Я не знаю среди молодежи никого, если только они не невежды и не дураки, кто принимал бы целиком и полностью старые объективные формы. Неужели в книге отсутствует персонаж настолько значительный, чтобы поставить под сомнение обоснованность самой книги?

Веками в нас, людях Запада, доминировало аристотелевское стремление классифицировать. Это несомненно так, поскольку общепринятые классификации становятся частью господствующей экономической структуры, где всякий настоящий выход за рамки немедленно пришпиливается на булавку и помещается под стекло, подобно яркой бабочке в энтомологической коллекции. Анти-пьеса «Годо», которая, с одной стороны, ставит вопрос, на который невозможно ответить, со всей поспешностью объявляется «лучшей-пьесой-года»; анти-литература обезвреживается тем, что её суют в анналы признанной истории литературы. Поставленный на поток Шекспир имеет мало общего с истинным Шекспиром. Мои друзья поймут, что я имею в виду, заявляя о том, что мне жаль наш современный писательский цех. Пускай они ещё годик поиграют