Шрифт:
Закладка:
– Мы справимся, Ани. Я не стану избегать тебя из-за того, что кто-то там «запретил» с тобой общаться. Не кто-то там, конечно, – поправляется она, закатив глаза, – но сути это не меняет. А унижения? За школьные годы я выработала стойкий иммунитет на придурков.
– Мы не сдадимся, да! – кричит на весь коридор Лу и показывает средний палец в оба его конца. – Правда, кидаться на всяких дур больше не стоит, а то разорюсь на маникюре.
Мы с Бэлл хохочем, и я снова их обнимаю.
Я не одна, а значит, мне не будет трудно.
Затем мы прощаемся до завтра, и я иду на парковку. Впереди два часа работы в кафе, ужин в компании мисс Лейн, которая крайне недовольна тем, что я больше не смогу готовить завтраки, а затем чтение фантастического романа, начатого накануне вечером.
А ещё надежда на то, что я увижу Никлауса перед или после его собрания в церкви…
Задумавшись, я не особо обращаю внимание на то, что происходит вокруг, и уже хочу открыть дверцу машины, но чья-то рука с силой захлопывает её, отчего я вздрагиваю, а над головой звучит прохладный голос Оливера:
– Знаешь, русская, мне кое-что не даёт покоя. Я был с тобой добрым, учтивым и почти честным, но ты по первому зову бежишь к тому, кто тебя ни во что не ставит. Так может, ты просто на просто тащишься от плохих парней? От их жестокости, хамства и прочего? Макензи сразу тебя разгадал, так? А я всего лишь выбрал не ту тактику.
Оливер резко разворачивает меня за плечо к себе лицом и толкает спиной на дверцу машины. Заключает в кольцо своих рук и шипит:
– Это тебе нравится, да? Так я запросто…
Я отворачиваюсь от его лица, упираясь локтями в грудь, и цежу:
– Зачем, Ол? Я же случайная девка, которую ты хочешь вернуть на помойку.
– Не смей сокращать моё имя. Ты этого не заслуживаешь.
– Ну, а ты не смей натравливать своих прихлебателей на моих друзей!
– Что, уже почувствовала? – скалится он, чуть отстранившись. – И это только начало, моя милая русская.
– Я не…
– Не твоя, – жёстко перебивает меня Никлаус. – И убери на хрен от неё свои руки, Гросс.
Я поражённо смотрю за плечо блондина. Ник сжимает зубы и кулаки, сверлит разъярённым взглядом затылок сводного брата.
До боли знакомая ситуация, вот только тогда всё было наоборот.
– А вот и мой братец, – насмешливо замечает Оливер и отталкивается от дверцы машины, чтобы повернутся к Нику полубоком: – Ещё скажи, что будешь заступаться за эту стерву.
– Ещё как буду, – усмехается Ник.
– Издеваешься? – каменеет лицо Оливера. – После того, что она наговорила, ты продолжаешь играть в эту игру?
– Брось, Ол, это давно перестало быть игрой. Разве, ты не поэтому так бесишься?
– На что ты намекаешь, придурок? Всё, притворяться больше не за чем, мы оба должны показать ей своё место. Не могу поверить, что ты думаешь иначе. Влюбился? – кривится блондин. – В неё? Совсем крыша поехала, братец?
– Напомню, мне плевать на то, что ты думаешь. Мне плевать на всех, кроме неё, – Никлаус ведёт подбородком в мою сторону. – И тебе на неё не плевать, верно? Столько ухищрений и всё мимо. А знаешь почему? – делает он шаг ближе к брату. – Потому что она не идиотка, с которыми ты имел дело раньше. На подсознании чувствовалась гниль, что в тебе сидит…
– Замолкни, Ник.
– Нет, братец, я скажу, что бесит тебя сильнее всего. То, что больше не надо притворяться, что она тебе нравится, потому что теперь надо притворяться, что она тебе не нравится.
Что?..
Я смотрю на Оливера: он выглядит растерянным.
– Какого хре… – начинает он, но вдруг срывается на крик: – Пошёл ты, Макензи! Вместе с этой русской дрянью!
Оливер тут же срывается с места, и я обескураженно смотрю ему вслед. Затем перевожу взгляд на Никлауса: на его лице играет наглая усмешка, но в глазах… В тёмных глазах удивительным образом сочетаются недовольство, страх и принятие поражения.
Он смотрит в сторону и усмехается:
– Мы оба проиграли, верно, Новенькая?
– Ник…
Он подходит ближе, замирает в паре шагов от меня и вдруг весело выдыхает:
– И такое случается, Ан-ни. Лучше скажи, как на счёт того, чтобы убрать мой номер из чёрного списка?
«Заберу тебя после работы, Ан-ни».
Интересно, эта фраза означает, что мы с Никлаусом идём на свидание? Или как мне её понимать? Ему же больше не за чем забирать меня после работы, верно? Или есть?
В общем, все два часа работы я задаюсь этими вопросами и жутко волнуюсь. Настолько сильно, что путаю заказ мисс Лейн с заказом посетителей с соседнего столика.
– Что с тобой происходит, Ани? – недовольно интересуется старушка, когда я извиняюсь и ставлю перед ней её чёрный кофе. – Ты словно не в себе с того времени, как приступила к работе.
– Мисс Лейн, вы в курсе, что пить столько кофе вредно, – сужаю я на неё глаза. – Тем более, в вашем возрасте.
– Лучшая защита – нападение? – усмехается она, закрывая крышку ноутбука. – Присядь, Ани.
Я вздыхаю, ставлю пустой поднос на край стола и опускаюсь на стул напротив:
– Что вы делаете, мисс Лейн? Я имею в виду ноутбук. Вы что-то пишите? Чем вы занимались до пенсии?
Странно, что меня никогда не интересовала эта информация…
– Где сегодня твоё чувство такта, девочка? Оставила в колледже? Два раза подряд упомянуть мой возраст – очень невежливо.
– Простите, мисс Лейн, но мне очень интересно, – с улыбкой каюсь я.
– У моей профессии нет срока годности, Ани, – коротко улыбается и она. – Я была, остаюсь и буду до последнего вздоха писателем.
– Вы писатель? – восхищённо удивляюсь я и не могу подобрать слов: – Это… это…
– Потрясающе, я в курсе, – самодовольно хмыкает женщина, и я вдруг представляю её на два десятка лет моложе в книжном магазинчике, читающей слушателям отрывок из своей книги.
– Что вы пишите? Можно ли прочитать вашу книгу? Много их у вас? Где достать одну из них? Или несколько? И… – Я затаиваю дыхание и шепчу на выдохе: – Это сложно? Писать книги?
– Хочешь попробовать? – вздёргивает брови мисс Лейн.
– Я? – искренне удивляюсь я, отклоняясь на спинку стула, и смеюсь: – Не-е-ет. Я даже не представляю, как это делать…
Мисс Лейн пожимает плечами:
– Берёшь и пишешь. Разумеется, если тебе есть что сказать миру.
– Мне точно нечего ему сказать, – киваю я.
– Разве? В твоей жизни никогда не было несправедливости? Трудностей, которые ты смогла или нет преодолеть? А, может быть, в ней не было сильных чувств? Таких, с которыми можно справиться, лишь обличив их в слова на бумаге?
