что и впредь не сломается. А она возьми и сломайся! Нержавейка — это сталь странная: неизвестно, в каком месте обломится и неизвестно почему. Легированную ставить бы — нельзя, окислится — все одно смерть.

Так и жил Дмитриев-отец с этой тревогой. Увидит ли человека в белом халате, скорую ли помощь — раза два встречал на дороге ту санитарную линейку, на какой приезжал к нему в дом хирург — сердце закатывалось — беда! Но, распустив снежный смерч, проносилась старенькая еще по-военному зеленая «санитарка» с поблекшими красными крестами — мимо.

Однако месяца через два-три, уже глубокой зимой хирург приехал снова. На этот раз он был в полушубке и в пимах, но огромное красное лицо его словно не испытывало мороза, а приехал на заиндевевшей лохматой лошадке, запряженной в крошечные сани — кошевку. Было воскресенье. Еще не остыла банька во дворе. Отец, сыновья и даже мать, наконец, помылись всласть, напарились, и даже в доме пахло мылом и вениками и вообще тем запахом, что говорит о чистоте, праздности и умиротворении. Дмитриев с женою чай пили. С лимонником. Самовар посередине стола — варенье из домашней и таежной ягоды. И из ревеня. И рыба соленая, нарезанная крупными ломтями. Дмитриев пил чай так — в кружку, которая больше его головы, до половины накладывал варенья, отрезал себе большой во всю буханку ломоть хлеба и клал на него сверху соленую кету, очистив ее предварительно от шкурки и от хребтины и вытащив ребра.

Он сидел за столом в чистом, еще необмявшемся белье, в валенках и в шапке. Алешка в угловой комнатенке крутил приемник — появились тогда первые «Рекорды». Володимир с маленьким всегда зимой после бани находил себе работу на воле: то снег отгребать да выкидывать его деревянными лопатами за ограду, то дрова колоть, то еще что-нибудь такое же, но чистое — ни у скотины, ни с навозом дела после бани не имели.

Пожимая твердую холодную руку доктора, Дмитриев-старший сказал:

— Ну, вот же — знал я, знал. Да разве пацан сделает так, чтобы надолго. Несчастье?

— С кем несчастье? — недоумевая и улыбаясь, спросил хирург.

— Ну с этим… С той штукой, что Алешка мастерил…

— Нет, нет. Работает. Я как раз и приехал снова. Вы уж простите великодушно. Как здоровье-то?

— Работает? Не сломалась, значит?

Хирург, точно извиняясь, пожал плечами.

— Работает. Да уж и не одну комиссуру провел. Нормально. Я ведь еще просить приехал. Позволите?..

— Господи, — сказал Дмитриев. — Да мне что — не боитесь если, пусть делает. Чайку с морозу? Алешка! А-алексей…

И Дмитриев снова обратился к гостю.

— Счас будет. А вы к столу пока. Чайку с лимонничком…

Вошел Алексей, и они поздоровались как два старых приятеля. Алексей принял у доктора полушубок и шапку, пристроил их кое-как на вешалке у дверей.

— Слушай, Алеша. Я на специализации был, у Полубоярова. Я рассказывал тебе о нем. Это хирург наш, светило. Инструменты ему нужны. Я тебе чертежи привез. Сам Полубояров изобрел. Погляди, может, сможешь? Металл я выпросил на машиностроительном.

Когда Володимир с Дмитриевым-маленьким вошли в дом, хирург с отцом уже были под хмельком — спиртику медицинского хлебнули. Алешка чертежи разглядывал.

И не думал тогда Маленький, что отсюда, от этих чертежей и началась его медицинская судьба.

В школе грянули каникулы. И Маленький пропадал то в кузнице у старшего, то в слесарке у Алексея. В слесарке было интересней — и сам мог поработать с металлом, и понятно, что делает брат. Стал присматриваться — уже появился у блестящих подвижных железок, которые мастерил Алексей для хирурга, деловой вид. Алексей мастерил и объяснял, как сам понял со слов своего заказчика — что к чему и зачем.

А потом, когда сделал, они вдвоем повезли инструмент в районную больницу, завернув его в чистые тряпицы.

Ехали на машине директора МТС. Был такой чиненый-перечиненный ГАЗ-шестьдесят семь, «козлик».

Словно предчувствие какое-то было в душе — еще легкой и маленькой душе десятилетнего пацана: все запомнилось Дмитриеву-младшему. Неторопко пробирался директорский «козлик», пробиваемый почти тридцатиградусным морозом насквозь — кругом щели, печечка чуть дышит. Окошки заиндевели набело, только у самого нижнего края оттаяло пятно. И водитель, закутанный по самые глаза, вынужден был вести машину, низко опустив голову и почти касаясь лбом рулевого колеса, чтобы видеть дорогу, петлявшую меж двух сугробов. Инструменты лежали у Дмитриева-маленького на коленях, он ощущал их тяжесть, и время от времени приоткрывал тряпицу — тускло поблескивали кохеры и тупферы, зажимы и сшиватель, точно оружие. И, когда жесткий в подвесках газик подпрыгивал, они позванивали литым металлическим, оружейным звоном.

Добрались только к обеду, хотя выехали еще затемно. Районную больничку определили по «санитарке», стоявшей у ее крыльца. Когда вышли из машины и Алексей договорился с шофером, что тот заедет через час-полтора за ними, газик укатил, вихляя куцым задом, а Маленького охватила тоска. Даже сам удивился — всего-то ничего отъехали от дома и не надолго — в пионерлагерь на Кию уезжал и подальше и надольше, и ничего — а тут сосало в груди, как от голода. Алексей заметил это.

— Ты что? Заиспугался? Больницы заиспугался? Это не для нас! Мы с тобой здоровые… У нас дело тут важное. И враз уедем. Гринька быстро обернется. У него хлопот на час не больше. Заедет.

Из ординаторской со второго этажа их заметили, и хирург уже бежал вниз по ступенькам крыльца, размахивая руками.

— Слушай, слушай, Алешка! Сам Полубояров тут. Сейчас и покажем. Вот здорово!

Им дали халаты. Маленькому халат пришелся до полу. Дмитриев и тогда, имея десять лет от роду, ни разу не встречаясь прежде с профессорами и вообще не зная, как отзывается на людях внезапное пришествие начальства, все же почуял ту особенную атмосферу в больничке, которую принес с собой этот загадочный Полубояров. То, что Полубояров находится здесь, ощущалось вполне отчетливо — Дмитриев сейчас уже не мог отделить в своем прошлом то, что он тогда мог думать и понимать, от того, как он видит и понимает это свое прошлое сейчас — уже сам профессор, но не мог он ошибиться, что почуял тогда некий магнетизм, некие флюиды, исходившие из ординаторской, где сидел этот человек. Лихорадочное ожидание на лицах больных и не шиканье персонала, а скорее готовность шикнуть — на лице каждого в белом халате, кто появился навстречу, и та торопливость и сдержанность, с которой шел по лестнице, а затем — по коридору молодой краснолицый хирург. Он, Дмитриев-маленький, уже знал тогда, что молодого хирурга зовут Фрол Антоныч и имя это как нельзя больше подходило к нему, к его русскому облику, даже к тому, что он был в свои молодые годы