В иные воскресные дни весной и летом раздавалась по улицам тревожная барабанная дробь, и подбегавшим к окошкам любопытным представлялась такая картина: за барабанщиком шел взвод солдат с офицером, а за ними шагом ехала запряженная парой лошадей «колесница» — выкрашенная в черное платформа, посередине которой возвышалась скамейка, на которой сидели обычно двое, а иногда и четверо лиц мужского или женского пола, в серых арестантских халатах, а на груди у них висели черные дощечки с надписью крупными белыми буквами: «За убийство», «За поджог», «За разбой» и т. п. Рядом с колесницей шел человек в красной русской рубахе — палач. Это везли на Сенную или на Конную (за Москвой-рекой) лишенных по суду всех прав состояния преступников, приговоренных на каторгу или в Сибирь на поселение, для исполнения над ними «обряда публичной казни». По приезде на площадь, в центре которой стоял воздвигнутый за ночь деревянный круглый эшафот со столбом, арестантов по очереди, при содействии палача, вводили на эшафот, ставили к столбу и, если осужденный был дворянин, то над его головой ломали шпагу; на эшафот поднимался священник в епитрахили и напутствовал осужденного, давая ему целовать крест. Затем громко читался приговор, опять раздавался барабанный бой, и арестант оставался недвижимо у позорного столба (ему надевали прикрепленные к столбу короткими цепями наручники) минут около десяти. В это время из толпы, окружавшей эшафот, на него бросались медные деньги, предназначавшиеся осужденному, и их набиралось иногда много. Этим денежным дождем, сыпавшимся на эшафот, московский люд выражал жалость и милость хотя и преступному, но все же несчастному человеку.

Старинные рыдваны, как я уже говорил, не показывались больше на улицах, и исчезли заменявшие прежде зимой кареты, возки, но извозное дело еще значительно разнилось с теперешним. Извозчики делились на две категории, из которых наиболее интересной была «ваньки». Они одевались в простые армяки и летом носили высокие поярковые шляпы «гречником», но без павлиньих перьев и других украшений; зимой они выезжали в санях, конечно, без полости, а летом в дрожках, именовавшихся «калибрами», а также «гитарами», ввиду некоторого сходства их с этим музыкальным инструментом; это был исконный московский экипаж — узенькие, недлинные дроги на стоячих рессорах, вмещавших двух седоков, но при том условии, чтобы они, дабы не терять равновесия и ввиду узости сиденья, садились с разных сторон, каждый лицом к улице; если таким образом ехали кавалер с дамой, то первый обязательно держал свою соседку за талию, без чего она, по слабости пола, непременно на хорошем толчке вылетела бы из экипажа, а сам он тоже частенько держался за кушак извозчика. Очень удобно было ездить на такой «гитаре», сев на нее верхом, лицом, конечно, к извозчику; в такой позиции не были страшны никакие толчки, и даже случалось ночной порой, что достаточно упившиеся вином люди благополучно добирались домой на «калибре»,* держась за возницу и даже обнимая его сзади. Дешевизна «ванек» была поразительная: за двугривенный и даже пятиалтынный он вез пару седоков через всю Москву и признавал вообще пятикопеечные рейсы, от какового гонорара извозчики первого разряда положительно отказывались. «Лихачей» теперешнего неприятного типа тогда не водилось, но были лучше оснащенные в отношении экипажа, сбруи, одежды и лошадей извозчики, ездившие обычно только с знакомыми господами. В моде были у холостых элегантных молодых людей летом «эгоистки» — экипаж, вполне неудобный для езды, раскачивавшийся благодаря неустойчивым рессорам во все стороны и жестоко поддававший на ухабах мостовой, вмещающий в себя, да и то с трудом, лишь одну персону, что не мешало (конечно, с риском вылететь на улицу) ездить на нем вдвоем, а зимой крохотные и совсем низенькие сани. Зимой было приятно выезжать семьей в четвероместных санях, а также не вывелись еще парные сани с запятками, на которых стоял выездной в ливрее и шляпе с позументом. Летом показывались уже заграничного фасона шарабаны и кебы.

В Москве всегда любили и умели, что сохранилось и поднесь, хорошо поесть; в описываемое время культ гастрономии стоял тоже высоко, и трактир занимал не последнее место в московской жизни; за едой и выпивкой, а то и за чаепитием вершились часто крупные дела и сделки, главным образом по коммерческой части. Английский клуб, потерявший уже в значительной степени прежнее общественное значение и влияние, сократившийся даже в количестве членов, что привело его к меньшей разборчивости в выборе их, в кулинарном отношении держал еще себя высоко, и его субботние обеды с выдающейся закуской и знаменитая, раз в год подававшаяся уха были вне конкуренции. Из остальных клубов начинал выдвигаться в кулинарном отношении Купеческий,* что же касается публичных храмов Ганимеда* и Вакха,* то они, я говорю про перворазрядные заведения, делились на два рода: рестораны с французской кухней и русские трактиры. Пальма первенства, несомненно, принадлежала последним, доведшим именно в эту эпоху дело свое до совершенства. Из трактиров славились: «Большой Московский» Гурина, трактир Тестова в доме Патрикеева и «Ново-Троицкий» на Ильинке. Первые два существуют и находятся даже на тех же местах, где и прежде, но внутреннее устройство их вполне изменилось; прежний внутренний распорядок был таков, какой существует и теперь в дешевых московских трактирах. Довольно грязная, отдававшая затхлым, лестница, с плохим, узким ковром и обтянутыми красным сукном перилами, вела во второй этаж, где была раздевальня и в первой же комнате прилавок с водкой и довольно невзрачной закуской, а за прилавком возвышался громадный шкаф с посудой; следующая комната — зала была сплошь уставлена в несколько линий диванчиками и столиками, за которыми можно было устроиться вчетвером; в глубине залы стоял громоздкий орган — оркестрион и имелась дверь в коридор с отдельными кабинетами, то есть просто большими комнатами со столом посредине и фортепьяно… Все это было отделано очень просто, без ковров, занавесей и т. п., но содержалось достаточно чисто. Про тогдашние трактиры можно было сказать, что они «красны не углами, а пирогами». У Гурина были интересные серебряные, иные позолоченные, жбаны и чаны, в которых подавался квас и бывшее когда-то в ходу «лампопо».

Трактиры славились, и не без основания, чисто русскими блюдами: таких поросят, отбивных телячьих котлет, суточных щей с кашей, рассольника, ухи, селянки, осетрины, расстегаев, подовых пирогов, пожарских котлет, блинов и гурьевской каши нельзя было нигде получить, кроме Москвы. Любители-гастрономы выписывали в Петербург московских поросят и замороженные