Начался бесконечный частный сектор, а в нем даже в мирное время черт ногу сломит. Дома вроде разные, на свою особинку, а вроде и одинаковые все. Улочки-переулочки – сестры-близняшки. Домишки лепятся по крутым склонам оврагов. Город пошел под уклон, стелился к реке. Роман искал на углах уцелевших домов надписи, пробегал глазами пролетарские названия, они тоже казались ему однотипными. Память подсказывала местные неофициальные названия улиц и кварталов: Ремесленная гора, Гусиновка, Бархатный бугор. Уже совсем стемнело, и, если бы не пылавший на перекрестке домишко, Роман не увидел бы знакомого адреса. Благодаря редким письмам хоть этого он не забыл.

Теперь номер, надо найти номер! Он отделился от взводной колонны, побежал вдоль улицы.

– Ты куда, Ромка? – кинулся вслед Сальников.

С тех пор как Роман выручил его, отдав свое оружие, Сальников старался как-то выразить свою благодарность.

– Да сейчас я, – отмахнулся Роман, – догоню вас чуть позже.

Сальников не отстал, топал где-то следом в темноте.

Сороковой номер – соседский… Значит, следующий дом – дядькин…

Вместо дома высилась груда строительного мусора. Роман вбежал на нее, отодвинул ногой кусок кровельной жести. Открылся участок стены с табличкой и пустым угловатым окошком подсветки. Номер 42-й. Выведенная черной краской от руки фамилия дядьки.

Следом шумно карабкался Сальников. Остановился возле Романа, заглянул в его лицо:

– Знакомец какой?

– Родня. Брат матери. Жил у него лет несколько.

– Тогда понятно.

– Может, успел из Города уйти? – у самого себя спросил Роман.

– Успел, конечно, чего ему тут сидеть? Не дурак же он под бомбежкой оставаться. Наверняка в эвакуации.

Роман склонился над табличкой, отогнул штыком гвозди, оторвал ее от доски. Жестяной кругляш размером в две ладони. Цифры, короткая фамилия в пять букв, инициалы с точками. Роман отбил треугольную рамку подсветки, повертел табличку в руках, неторопливо спустился по бугру разрушенного дома. На уцелевшем фонарном столбе, как по задумке, болтался кусок проволоки. Ею Роман прикрутил адресную табличку к столбу. Бездумно, беспричинно. Напоследок потряс табличку, проверяя надежность крепежа, не оборачиваясь, пошел догонять колонну. Сальников болтал что-то ободряющее и пустое.

Под завалами собственного дома вторые сутки доходил дядька. Жену он похоронил в саду утром: не вынесло страха ее сердце, разорвалось. Вдовец сел посреди дома и стал ждать конца. Мысленно просил его приближения. Он не думал, что смерть придет к нему постепенно, надеялся, что повезет так же, как и его супруге. Но смерть решила поиздеваться над ним: «Раз призвал меня, теперь потчуй своими страданиями. Я на них падка, сам напросился». Вдовец отчетливо слышал ее ехидный смех. Он не удивлялся этому. Не зря говорят: когда человек лишается глаз, у него прорастают еще одни уши.

Сдавленный в кромешной тьме, он едва дышал и слушал. Звучали голоса тех, кто уже умер. Среди них он узнавал голоса соседей, старых знакомых и коллег, про себя отмечал: «О, и тебя уже нет». Слышалось много незнакомых голосов, молодых, солдатских, с командирским тембром. Были голоса, говорившие на чужом языке: татарском, армянском, немецком. Прозвучал и пропал голос супруги: «Потерпи, скоро встретимся». От него стало чуть легче.

Вспомнилось многое за эти сутки во мраке. Как пришел однажды в цех Ленька Дериглазов, и мужики его разговорили: отчего он со спиртным завязал? Дериглаз сдался, поведал. Будто пропил он весь отпуск – ни дня «сухостоя». А за день до работы накрыла его белая горячка. Чертей не видел, врать не станет, а вот слышать – слышал. В голове у него болтали. Лежит Дериглаз не охмеленный, и голоса рядом звучат: и такой, и сякой, и чего похмеляться не идет. Дериглаз не реагирует. Голоса все тише, постепенно тускнеют, нервничать начинают: «Мы теряем его, теряем! Сейчас вовсе уйдет!» Потом какая-то язва как гаркнет про него невыносимо обидное, Дериглаз аж на койке подскочил. И голоса вновь отчетливые, живые: «Хага-а-а! Он нас слышит! Слышит!» Повезли Дериглаза домашние в деревеньку одну, где приход еще не закрыли, к батюшке умному, пожилому. Собирались беса изгонять. Батюшка выслушал, но отчитку не стал проводить. Сказал только: «Эти голоса нас повсюду окружают, только Господь нам защиту от них дает, покров невидимый. А мы пьянством и скверной покров тот срываем, вот голоса и пролезают».

Посмеялись тогда над Дериглазом, но иные в раздумье в сторону ушли. Дядька Романа теперь вспомнил ту байку, на себя примерил. Что ж, и его наказать следовало бы, и он, чай, не безгрешный. Ромку вот упустил, не ездит парень, не навещает, пишет и то вполруки. Недодал, видать, ему тепла, раз Ромка обиду чувствует.

Как через вату послышался голос племянника: «Родня, брат матери. Жил у него…»

Это был голос иной, отличный от тех, что он слышал последние сутки. Те были четкие, явные, будто в самое ухо сказанные. А этот там, на поверхности, над могильным холмом…

Хотя откуда Ромке здесь взяться? В мирное время не ездил, а уж теперь… Жалеет меня Господь, последнее утешение посылает. Голос родной. Никого в свете от моей фамилии не осталось.

12

На юго-западных окраинах остаток ночи и все утро гремел бой. Потрепанный советский заслон рассекли на две части: одну прижали к Шилово, другую по шоссе выдавили в Город. Но и тут бегство не остановилось – потекло дальше. Отбивались с печальной фатальностью: от курских пределов нас гонят, и силы ихней конца-краю нет, а мы выдохлись давно и не знаем, где упремся, сдохнуть бы уже, чтоб все кончилось.

Их противники дрались на кураже: вот они мы, снова на гребне удачи, снова блицкриг, как в прежние годы.

В рабочих кварталах, меж заводских цехов происходили танковые поединки. Немцы быстро ориентировались, устраивали засады в узких улочках, без страха вступали в одиночные дуэли.

Ближний бой полукольцом охватил Город. В картах и оперативных сводках долгие дни значились названия урочищ, рабочих поселков, станций, оврагов и деревень: Шилово, Подгорное, Острогожское шоссе, роща Малая, роща Фигурная, роща Сердце, Маслозавод, Семилукская дорога, Задонское шоссе… Отбивались локально, очагами, не зная и не чувствуя соседа, вслепую, наугад. Одни стояли насмерть и держали рубежи, даже будучи легкоранеными, другие боялись, что останутся одни, будут окружены, и торопились отойти.

В Городе застряло множество тыловых и вспомогательных частей, не успели полностью эвакуировать госпитали, склады, базы ГСМ. Все это воевать и обороняться само по себе не могло. От бомбежек вспыхнули армейские склады горючего, зарево охватило весь Город. Пылали пакгаузы с рисом, шпалами, тюками прессованного сена. Лопнула стена