Поклонение технике вместо личной встречи с пациентом предполагает превращение человека не только в субстанцию, но и в средство для достижения цели. Согласно второй версии категорического императива Канта, ни один человек никогда не должен рассматриваться как простое средство для достижения цели. Я сомневаюсь, что существует область, в которой разница между потаканием или воздержанием от превращения человека в простое средство для достижения цели была бы более явной, чем в случае с политикой. Осмелюсь сказать, что наиболее существенны различия между политиками, которые считают, что цель оправдывает средства, и теми их коллегами, которые понимают, что есть средства, способные осквернить даже самую святую цель.

Видеть в человеке лишь средство для достижения цели – это то же самое, что манипулировать им. Что касается проблемы, когда личной встречей жертвуют ради техники, нам следует прислушаться к мнению Рудольфа Дрейкурса[122]. Он предупреждает нас, что «допущение, при котором техника переноса становится основным терапевтическим инструментом, ставит терапевта в позицию превосходства, так как дает ему возможность манипулировать пациентом в соответствии со своей подготовкой и терапевтическими схемами»[123].

Действительно, в Монреале на Макгилловской конференции по проблемам депрессии и связанных с ней состояний «некоторые докладчики указывали на большие риски шоковой и медикаментозной терапии и на то, что медицинская помощь может стать механической, а в пациенте перестанут видеть человека». Думаю, опасны не столько шоковая терапия или медикаменты как таковые, сколько чрезмерно технический подход, который преобладает в работе многих врачей. Полагаю, в том, что касается психотерапии, эта опасность даже выше. Важна не методика – имеет значение врач, который ее применяет, а точнее, смысл, который он в это вкладывает. И психотерапию можно проводить так, что «не видеть в пациенте человека», а его психику расценивать просто как набор механизмов.

Даже если сохраняется личный характер встречи врача и пациента, отношения «я – ты» не следует рассматривать как замкнутую систему. Карл Бюлер[124] в своей теории языка различает три позиции: с точки зрения говорящего, язык – это средство выражения; с точки зрения того, с кем он говорит, язык – средство обращения; а с точки зрения предмета, о котором говорят, язык – это презентация. Должен сказать, что третий аспект упускается из виду всякий раз, когда забывают, что терапевтические отношения не исчерпываются просто личным взаимодействием двух субъектов, но зависят от предмета, по поводу которого субъекты взаимодействуют. Таким предметом обычно является некий факт, который пациенту предстоит осознать. В частности, он должен понять, что существует смысл, ожидающий реализации. Таким образом, терапевтические отношения как бы открываются в мир. Однако и мир следует рассматривать как задание и вызов.

Принцип логотерапии состоит в том, что самотрансценденция представляет собой суть существования. Это значит, что существование аутентично только в той мере, в какой указывает на нечто, выходящее за его пределы. Бытие человека не обладает своим собственным смыслом. Мы говорили, что человека нельзя воспринимать как средство для достижения цели. Означает ли это, что конечная цель – в нем самом и что он предназначен и призван актуализировать себя? Я бы сказал, что человек реализует и актуализирует ценности. В первую очередь он обретает себя настолько, насколько теряет себя же ради чего-то или кого-то, ради дела, или ближнего, или Бога. Борьба человека за свое «я», за собственную идентичность обречена на неудачу, если она не посвящена чему-то за пределами его «я», чему-то выше его «я». Как говорит Ясперс, «человек становится тем, кто он есть, благодаря тому делу, которое он сделал своим».

Человеческое бытие бессмысленно, если оно не связано с неким свободно выбранным смыслом. Акцент делается именно на свободном выборе. После поездки в Москву один выдающийся американский психоаналитик сказал, что по ту сторону железного занавеса люди менее невротичны, потому что перед ними стоит больше задач. Выступая перед краковскими психиатрами, я сослался на это наблюдение, но заметил, что, хотя Запад ставит перед человеком меньше задач, чем Восток, он оставляет ему право решать, какие из них выполнять. Если же человеку отказано в такой свободе, он становится лишь шестеренкой, у которой есть функции, но нет возможности выбирать.

Психотерапию, ставящую пациента перед выбором смысла и цели, вероятно, можно покритиковать за то, что она слишком многого от него требует. Однако на самом деле современному человеку больше угрожает недостаток требований, чем их избыток. Существует не только патология стресса, но и патология отсутствия напряжения. В эпоху экзистенциальной фрустрации нам следует опасаться не столько напряжения как такового, сколько его отсутствия, вызванного потерей смысла. Я считаю опасным заблуждением для психического здоровья мнение, что человек в первую очередь нуждается в гомеостазе à tout prix[125]. Что действительно нужно человеку, так это разумное напряжение, вызванное появлением смысла, который он должен реализовать. Это напряжение присуще человеку и, следовательно, необходимо для его психического благополучия. То, что я называю ноодинамикой, – это динамика в поле напряжения между полюсами, на одном из которых человек, а на другом – приглашающий его смысл. Ноодинамика выстраивает человеческую жизнь, подобно магнитному полю, структурирующему железные опилки. В отличие от психодинамики, ноодинамика оставляет человеку свободу выбора между исполнением или отказом от смысла, ожидающего осуществления.

Теодор Котчен исследовал связь между понятием смысла и психическим здоровьем. Он составил опросник и предложил его двум контрольным группам: пациентам с психическими расстройствами и здоровым людям. Результаты эмпирически подтвердили концепцию психического здоровья, предложенную «логотерапией или любой другой разновидностью» экзистенциального анализа: разум здоров тогда, когда у него есть достаточный запас смысла.

В 1899 году Джеймс Джексон Патнэм[126] прочитал перед Массачусетским медицинским обществом лекцию «Не только болезнь, но и человек». На мой взгляд, это название означает, что врач должен заниматься не только болезнью, но и отношением больного к ней. Через правильное отношение неизбежные страдания превращаются в героические и победоносные подвиги. Вот почему жизнь не лишена смысла до последнего вздоха, до самой смерти человека. И даже после смерти жизнь не теряет своего смысла, ибо он состоит не в сохранении чего-либо для будущего, а, скорее, в сбережении для прошлого. Там он сохраняется навсегда.

Эдит Вайскопф-Джоэлсон утверждает, что, присваивая неизбежным страданиям статус позитивной ценности, логотерапия «может помочь противостоять определенным нездоровым тенденциям в современной культуре Соединенных Штатов, где неизлечимо больному предоставляется очень мало возможностей гордиться своими страданиями и считать, что страдания облагораживают, а не унижают. Таким образом, бремя несчастного увеличивается, так как он не только несчастен, но и стыдится быть несчастным».

«Еще один аспект логотерапевтической философии относится к понятию времени, – заключает Эдит Вайскопф-Джоэлсон. – Прошлое человека видится неким хранилищем всего, что он создал, – надежно и неизменно материализованных возможностей, а будущее состоит из возможностей, которые еще предстоит материализовать. Таким образом, прошлое человека – это часть его жизни, в которой он преодолел преходящее и достиг вечности. Такая позитивная оценка прошлого может в определенной степени нейтрализовать страх старения и смерти и компенсировать дискомфорт людей среднего и пожилого возраста в таких культурах, как культура Соединенных Штатов, где подчеркивается ценность молодости. Особенно такие философские размышления могут быть полезны для женщин при лечении климактерических нарушений»[127].

Однако конечный смысл жизни человека – это предмет не столько интеллектуального познания, сколько экзистенциальной приверженности. Он глобальнее и превосходит интеллектуальные способности такого бренного существа, как человек. Через свою личную веру человек занимает позицию и делает выбор. Когда пациент твердо стоит на позициях веры, будет справедливо опираться на его религиозные убеждения; не возбраняется использовать эти духовные ресурсы для достижения терапевтического эффекта[128].

Я столкнулся с этим, когда один раввин обратился ко мне и рассказал свою историю. Он потерял первую жену и шестерых детей в концентрационном лагере Освенцим, где их отравили газом, а сейчас выяснилось, что его вторая жена бесплодна. Я придерживаюсь мнения, что смысл жизни не заключается только в размножении, ибо, будь оно так, жизнь сама по себе стала бы бессмысленной. То, что само по себе бессмысленно, не может быть наполнено смыслом только за счет своего продолжения. Однако раввин смотрел на свое бедственное положение как ортодоксальный еврей. Он отчаивался, потому что у него не было сына, который после смерти читал бы по нему поминальную молитву кадиш[129]. Но я не хотел