Шрифт:
Закладка:
В какой момент ты понимаешь, что попал в ловушку? Что будешь вычищен из жизни – просто по факту того, что дышишь? Что должен сказать себе, если ты был на охоте, был в книгах, был в государственной машине, был обязан предвидеть – по долгу, по учению, по размышлению, по крови, по предчувствию загоняемого зверя? Что можно сделать с этой неумолимостью происходящего, наматывающего время на свои барабаны?
И есть ли право задавать эти вопросы Николаю Михайловичу? Нет, они – к нам, к нашему будущему, к охранению России от того, чтобы снова всё не перевернулось. У общества есть риски слабеть с каждым годом, если снаружи – огромное напряжение, а внутри – трудности в государственной машине, в ее целях, сердечности, разумности и способности играть на опережение.
Никакой больше неумолимости в России! Никогда больше вот этого – человек, имярек, на выход, потихоньку, медленное, почти нежное еще движение, но все ближе к окончательному исходу. Да, точно так, как в январский день 1919 года, а до этого по суткам, по месяцам, тук-тук – чуть чаще, чем обычно, недоумений, нежеланий, ссылок, распорядительных движений, тук-тук, все больше связанности, каменности, потом – надежд, просьб о милости – куда? Куда все идет? К вечности, вечности. В гадостный ее вход. Со всеми томами, бабочками и взглядом несколько свысока на процесс. Известно где. В Петропавловке, год 1919, месяц – январь, измученный.
Хватит этого, хватит! Никогда! Нам не нужно об этом слышать, нам не нужно об этом думать. Но время, бывает, что ужасно улыбается и вступает на второй, третий круг, на четвертый, ходит вокруг, как будто знает. Знает – что?
Нет, никогда больше. Пожалуйста, никогда!
Отчаяться. Фигнер
Известная террористка или красавица (кому как нравится) Вера Фигнер сто лет назад предупредила нас о том, что нельзя делать в России. В своей книге «Запечатленный труд» она детально рассказала, почему взялась за динамит. Вот одна из причин: «Создав… громадный государственный бюджет, 80–90 процентов которого доставляются низшими классами, централизованная государственная власть употребляла его почти всецело на поддержание внешнего могущества государства, на содержание армии, флота и на уплату государственных долгов, сделанных для тех же целей, бросая лишь жалкие крохи на производительные расходы, удовлетворяющие таким насущным потребностям, как народное образование и т. п. Такое положение вещей соответствовало вполне принципу, что народ существует для государства, а не государство для народа».[109]
Ее прозвали «Топни ножкой». Единственная в марте 1881 г. смогла скрыться. Предана и поймана через два года. Приговорена и ждала смертной казни 9 дней. Прожила 90 лет, 20 лет в заключении. Октябрь 1917 г. не приняла, хотя властями почиталась. Никогда не вступала в партию большевиков. Ушла в июне 1942 г. в Москве, сполна увидев переворотов, репрессий и войн.
Как она отчаялась? В 25 лет (1877 г.), после университетов в Цюрихе и Берне, решила быть в народе, стала фельдшерицей в Студенцах, Самарского уезда. «Восемнадцать дней из тридцати мне приходилось быть вне дома, в разъездах по деревням и селам, и эти дни давали мне возможность окунуться в бездну народной нищеты и горя… Грязные, истощенные… болезни все застарелые… и все это при такой невообразимой грязи жилища и одежды, при пище, столь нездоровой и скудной, что останавливаешься в отупении перед вопросом: есть ли это жизнь животного или человека?» («Запечатленный труд»).[110]
Как все смешалось? «Не могу сказать, чтобы я с удовольствием совершала мой первый выезд на большой бал. Стоя перед трюмо в легком облачке белого газа, в локонах и белых башмачках, я немало покапризничала и гораздо более заслуживала прозванья "Топни ножкой", которым меня наградил позднее "Сашка-инженер" Федор Юрковский, прославившийся подкопом под Херсонское казначейство, из которого в интересах революции им и товарищами было похищено полтора миллиона рублей».[111]
Как они расставались в 20 лет? «Как только муж и я пришли в соприкосновение с массой разнообразных лиц и мы наткнулись на новые вопросы, между нами явилось разногласие: он примкнул к лицам, старшим по возрасту, к консерваторам, а я присоединилась к крайним» («Запечатленный труд»).[112]
Как нам быть? Мы будем идиотами, если хотя бы еще раз те, кому 20, отчаются от невозможности изменений и прислонятся к крайним, чтобы когда-нибудь писать свои мемуары при новом политическом режиме, вызывающем их ужас и отчаяние в возрасте семидесяти с лишним лет.
Не подчиниться. Маркелов[113]
Александр Маркелов, командир подводной лодки, в июле – августе 1941 г. не выполнил приказ, был отдан под суд в октябре 1941 г., приговорен к расстрелу, не расстрелян, потом момент неизвестности (пересмотр?), и почти сразу – всю войну на командных должностях. Получил четыре ордена. Прошел всю войну, капитаном на танкерах, на тендерах, на сторожевиках, на тральщиках, был командиром охраны рейдов в Кронштадте и уволился в 1950-х.
Спасибо, что отдали под суд.
Он остался единственным живым из всего экипажа своей подводной лодки.
Пока его судили и расстреливали, пока он снова оживал, лодка его, класса «Щука», Щ-308 была ранена, убита, затоплена. И до сих пор лежит на дне с экипажем в 40 человек. Окутанная рыболовными сетями, как в белом коконе.
Александр Маркелов отказался выполнить приказ об атаке за малой значимостью целей, считая лодку обнаруженной. И вернул ее на базу с людьми. Целой, готовой к поиску. Судим в черном октябре 1941 г., приговорен к расстрелу, не расстрелян. И кажется, что, если не расстрелян, то в его отказе могли быть верность и искусство. Из наградного листа от 1944 г.: «Во всех случаях проявляет знание дела, мужество и храбрость, разумно руководит».
Его лодка класса «Щука» по имени «Семга» погибла через год, в следующем же боевом походе. Неизбежные обстоятельства? Случайность? Степень искусства? Чей-то нажим сверху, которому вынуждены были подчиниться, обрекший лодку на гибель? Сумма угроз, из которых уже нельзя выбраться?
Просто рука судьбы – ее, их, его?
Неизвестно. Никогда не узнать. Эта лодка была вечно несчастна, вечно в ремонтах. Неизвестно даже, как она погибла. Разные версии. У «Щук» на той войне была короткая история. Один-два похода, одно-два потопленных судна – и потом почти неизбежная гибель.
Я бы назвал это правилом собственной головы в деликатных отношениях с теми, кто думает, что представляет государство.
Она нужна всегда, а временами особенно.
Вера в государство
