оно уже не вернется, его можно испытать только в юности или даже в детстве: ты летишь с водяной горки, переполненный радостным ужасом, воля отключается, унесенная мимолетным переживанием.

Что еще она помнит? Его пальцы на своей коже, извлекающие музыку. Касания музыканта.

Порой, пока он ласкает ее, мысли Беатрис лениво скользят к покупкам, о которых нужно напомнить Лорето, или к пропущенной записи у дантиста.

Он справляется, но силы уже не те. Каким бы решительным ни был его дух, то, как он занимается любовью, выдает немощь его физического тела, нехватку жизненной энергии. Он из последних сил пытается это скрыть и всякий раз, вставая с постели, благодарит ее: «Спасибо, от всего сердца». В такие минуты ее собственное сердце переполняется жалостью, если не любовью. Нелегко быть мужчиной.

Она не может заставить себя приласкать его. Она видит, что он это сознает, ее нежелание, физическую неприязнь. Это сквозит в его ритуальных словах, когда он благодарит ее. Спасибо, мол, что снизошла до меня.

Она должна чувствовать вину. Нельзя ложиться в постель с мужчиной, которого не хочешь. Но она ее не чувствует. «Довольно и того, что я даю, – говорит она себе, – к тому же это не навсегда».

39

– Бе-ат-рис, – шепчет он ей в ухо, – я умру с твоим именем на губах.

40

Она лежит в его объятиях. Это их последняя ночь вместе. Она произносит:

– Мне нелегко это говорить, Витольд, но сегодня мы расстанемся. Мы больше не должны видеться. Это слишком усложняет мне жизнь. Я не стану объясняться. Просто прими это.

Она радуется темноте. Ей не нравится причинять людям боль; она не хочет видеть на его лице страдальческую гримасу.

– Не думай обо мне плохо, прошу тебя. Автобус до Вальдемоссы уходит в восемь пятнадцать. Я отвезу тебя на станцию.

Она заранее отрепетировала свою речь, поэтому искусственность момента вполне объяснима. Она словно стоит снаружи или нависает над головами, слушая голос женщины, наблюдая за реакцией мужчины.

Мужчина реагирует, ослабляя объятия, – всего мгновения назад они согревали ее, теперь холодеют; реагирует тем, что отворачивается от нее, встает, тянется за одеждой. Реагирует тем, что находит дорогу к двери (слегка спотыкаясь в темноте) и выходит; если прислушаться, она могла бы различить щелчок закрывающейся кухонной двери.

Она позволяет себе выдохнуть. Ее несказанно радует, что его реакцией были не гнев и не уязвленная гордость и что он не стал унижаться. Если бы он принялся умолять ее, Беатрис отвернулась бы от него навсегда.

41

Он умоляет, в самом конце, по дороге к автобусу.

– После гастролей в России мы могли бы полететь в Бразилию, – говорит поляк. – В Бразилии ты бы плавала в море.

– Нет, – отвечает она. – Я не собираюсь ездить за тобой по миру – ни с тобой, ни с любым другим. Нет.

Они подъезжают к автобусной станции.

– Я ждать не буду, – говорит она. – Прощай.

Она целует его в губы. Затем уезжает.

42

Вернувшись, она проверяет коттедж. Он не оставил после себя никаких следов, никаких физических следов своего присутствия. Отличный гость.

43

– ¿El señor vuelve? – спрашивает Лорето.

– No, el señor ha sido llamado de Vuelta a su tierra natal. A Polonia. No volverá[13]. Господин не вернется.

44

До конца дня она медленно, спокойно и обдуманно занимается делами. Она признает, что все еще находится в состоянии шока, с тех самых пор, как поляк переступил порог ее спальни. Если она сохранит спокойствие и позволит времени сделать свое дело, это состояние – которое представляется Беатрис простыней, обмотанной вокруг ее тела так туго, что она едва может дышать, – ослабеет и ее жизнь снова войдет в привычную колею.

Простыня, или ложе, как в греческом мифе, – кровать, на которой твои конечности дробят до тех пор, пока не начнешь соответствовать чужому представлению.

Это же можно отнести и к поляку. С его несуразно длинными ногами и большими руками он также корчится и извивается на подобном ложе.

45

За те дни, что остаются до вылета в Барселону, у нее еще есть время, чтобы привести мысли в порядок, придумать заново историю, которую она собирается рассказывать самой себе и которая станет ее историей. Это была короткая связь, решает Беатрис. Интрижка с заезжим музыкантом (она использует английское слово: «fling»), не без приятности, но теперь все кончено. Если проницательная Маргарита ее заподозрит («У тебя кто-то был! Я же вижу!»), она не станет отпираться. «Это тот польский пианист, которого ты пригласила в Барселону, помнишь? Он выступал на шопеновском фестивале. Он свободен, я свободна, мы провели вместе несколько дней. Ничего серьезного. Уверена, для него это не впервой».

Она готова допустить, что ее история будет неполной и в некоторых аспектах недостоверной. Но, заглянув к себе в душу, не находит никакого темного осадка: ни сожалений, ни печали, ни тоски – ничего, что омрачило бы будущее.

Ничего серьезного. Можно ли считать любовь состоянием нашего ума или нашего бытия, явлением, образом, неумолимо отступающим в прошлое, на задворки истории, даже стоя у нас перед глазами? Поляк любил ее, по-настоящему – и, вероятно, любит до сих пор, – но он и сам пережиток истории, эпохи, когда, чтобы воплотить желание в реальность, его требовалось разбавить капелькой недоступности. При чем тут Беатрис, его возлюбленная? Уж ее-то никак нельзя назвать недоступной. Напротив, слишком доступной. «Приходи навестить меня в моем доме. Приходи навестить меня в моей постели». И если в самом конце ей удалось избавиться от клейма легкодоступной женщины, то лишь благодаря тому, что она дала отставку поляку, который, несомненно, в эту самую минуту сочиняет собственную историю о жестокой испанской любовнице, оставившей на сердце шрам, который будет не так-то легко залечить.

Часть четвертая

1

Какое-то время по возвращении в Барселону она продолжает пребывать в состоянии легкого шока. Ее удивляет, что происшедшее на Майорке оставило такой длинный след, – словно бомба, которая взорвалась, не причинив вреда, но тем не менее крепко тебя оглушила.

Состояние шока не мешает Беатрис вернуться к активной деятельности. Ее выбрали в комитет по финансированию подающих надежды молодых музыкантов; она часами не отходит от телефона. А еще остается Концертный Круг, сокращающийся по мере того, как завсегдатаи стареют или впадают в дряхлость. Томас Лесински умер; его жена Эстер собирается переехать к дочери во Францию. Грант, который Круг получает от города, вот-вот урежут наполовину («финансовые трудности»): им придется сократить количество концертов с десяти до шести в год.

По поляку она не