не могли ему посоветовать. Решение нашла мисс Тейлор, и Хосе Антонио поначалу было довольно трудно с ним согласиться, поскольку он прожил всю жизнь в закрытом мирке, в семейном клане, члены которого стояли друг за друга горой, обеспечивая защиту и покровительство. Мисс Тейлор родилась в бедности и умела мыслить шире, нежели Хосе Антонио. Она заставила его понять, что холодная отчужденность, с которой теперь относились к нам родственники, означала, что нас больше не считают членами клана. Мы были вычеркнуты из общества.

Продав кое-какие драгоценности и коллекцию фигурок из слоновой кости, которые отец не успел заложить, Хосе Антонио выручил немного денег, чтобы увезти нас подальше. Нам предстояло начать все сначала, тратить как можно меньше, пока он не решит, что делать дальше. Скандал коснулся и брата, и не только из-за близкого родства, но и потому, что он с юных лет работал бок о бок с отцом, а значит, принимал непосредственное участие в его делишках. Никто не верил, что он много раз предупреждал отца об опасностях его махинаций и что отец не спрашивал его мнения, не следовал советам и ничего не разрешал делать самому. Никто бы не нанял Хосе Антонио в качестве адвоката, пока он не отмоет свое имя, а во время великой экономической депрессии, потрясшей весь цивилизованный мир, никакой другой работы он бы не нашел. Предложение мисс Тейлор было самым разумным выхо-дом.

Моя гувернантка, как оказалось, обладала незаурядной стойкостью, помогающей противостоять скверным временам. Она твердо верила, что убогое детство, приют монахинь в Ирландии и надругательства офицера обеспечили необходимую долю страданий, отмеренных ей в этой жизни, и, что бы ни случилось в будущем, хуже уже не будет. Видя отчаяние Хосе Антонио после похорон отца, она решила, что лучше всего уехать подальше от привычной обстановки, по крайней мере на некоторое время.

— К чему нам чужое злорадство или сочувствие, — сказала она, включая в число дель Валье и себя, и добавила, что они могут рассчитывать на ее сбережения, ту пачку фунтов стерлингов, которую мать ей вернула и которую она хранила среди белья.

Она знает, куда им уехать, сказала она, у нее все спланировано. Хосе Антонио в сотый раз попросил ее выйти за него замуж, и она, как всегда, повторила, что никогда этого не сделает, но не упомянула единственную причину, которую он мог бы понять: в душе своей она уже состояла в браке с Тересой Ривас.

Поезд высадил нас в Науэле, на последней станции; оттуда на юг можно было добраться в повозке, верхом, а затем морем, потому что суша распадалась на острова, каналы и фьорды до самых голубых ледников. На пустынном перроне не было ни души. Деревянная платформа, лачуга под крышей из гофрированного железа и выцветшая от непогоды вывеска с названием населенного пункта. Мы много часов просидели на жестких скамейках, при себе у нас была корзина с вареными яйцами, холодной курицей, хлебом и яблоками. К концу пути мы были единственными пассажирами в вагоне, все прочие сошли на предыдущих станциях.

С нами прибыло то, что мы успели погрузить в сундуки и чемоданы: одежда, подушки, простыни и одеяла, туалетные принадлежности и предметы, имеющие сентиментальную ценность. В грузовом вагоне ехала швейная машинка, бабушкины часы с маятником, мамин письменный стол в стиле королевы Анны, «Британская энциклопедия», кухонная утварь, три лампы и несколько маленьких нефритовых фигурок, которые по какой-то неведомой причине мать считала незаменимыми в нашей новой жизни и припрятала их до того, как кредиторы обошли дом и выгребли все подчистую. Спасли и пианино: его перенесли в свободную комнату в квартире, где жила Тереса Ривас. Поскольку более или менее сносно на нем умела играть только мисс Тейлор, Хосе Антонио подарил пианино ей. В другой ящик упаковали снадобья тетушки Пии, инструменты тетушки Пилар, консервы, копченую ветчину, выдержанные сыры, бутылки с ликером и другие деликатесы из кладовой, которые не пожелали бросать в покинутом доме.

— Все, хватит! Мы едем не на необитаемый остров! — остановил нас Хосе Антонио, заметив, что мы подумываем, не захватить ли с собой живых кур.

— Здесь цивилизация кончается, это территория индейцев, — сказал нам кондуктор на станции Науэль, пока мы ждали Торито и Хосе Антонио, которые выгружали вещи.

Это ни в коей мере не помогло успокоить маму и тетушек, измученных поездкой и напуганных неизвестностью, зато подняло настроение нам с мисс Тейлор. Возможно, этот медвежий угол окажется куда более интересным, чем мы полагали.

Мы сидели на чемоданах под крышей, укрываясь от моросящего дождя и потягивая горячий чай, который нам подали станционные служащие, местные жители, суровые и немногословные, но радушные; тут появилась повозка, запряженная двумя мулами. Ею правил человек в широкополой шляпе и плотном черном пончо. Он представился как Абель Ривас, пожал руку Хосе Антонио, снял шляпу, приветствуя женщин, а меня расцеловал в обе щеки. Абель Ривас был среднего роста и неопределенного возраста, с обветренной кожей, жесткими седыми волосами, в круглых очках в металлической оправе и с большими руками, искореженными артритом.

— Моя дочь Тереса предупредила меня, что вы прибываете поездом, — сказал он и добавил, что отвезет нас в наше жилище. — За багажом съезжу потом, нельзя перегружать мулов. Не волнуйтесь, здесь никто ничего не украдет.

Повозка целую вечность тащилась по грязной, расползшейся от дождя дороге, и только теперь мы наконец осознали, в какую глушь нас занесло. Хосе Антонио сидел на облучке рядом с Абелем Ривасом; Пилар поддерживала маму, которую сотрясал очередной приступ кашля, все более частого и продолжительного; тетушка Пия вполголоса молилась, а я, пристроившись на деревянном сиденье между мисс Тейлор и Торито, всматривалась в кусты в надежде, что оттуда вот-вот выскочат индейцы, о которых говорил кондуктор; я представляла себе свирепых апачей из единственного немого фильма, который видела на своем веку, — закрученной истории из жизни Дикого Запада.

Науэль представлял собой улочку, по обе стороны которой шли ветхие деревянные дома, был здесь небольшой магазин, в этот час закрытый, и единственное кирпичное здание, которое, по словам Абеля, использовалось одновременно как почта, как часовня, в дни, когда приезжал священник, и как помещения, где местные жители собирались, чтобы обсудить какие-то вопросы или что-нибудь отпраздновать. Свора кудлатых собак, забившихся от дождя под крышу, вяло облаивала мулов.

Городок остался позади, мы тряслись еще с полкилометра, затем въехали на дорожку, обсаженную облетевшими на зиму деревьями, и остановились перед домом, похожим на другие местные дома, но более вместительным. Навстречу вышла сеньора с большим черным зонтом. Она