нет для неё и цели. Вы отказали мне в том, что для меня дороже жизни, и я понимаю, что вы должны были так поступить. После этого мне нечего льстить вам. Если б я имел несчастье навлечь на себя ваше полное неудовольствие, то и тогда вы не могли бы нанести мне большего вреда.

— Поверьте, я сильно огорчён тем, что должен был отказать вам. Вот почему я пришёл сюда посмотреть, не могу ли помочь вам как-нибудь иначе. Я не хочу вынуждать вас к откровенности. Однако если бы я знал о вас побольше, может быть, мне и удалось бы что-нибудь сделать для вас.

Это было сказано с такой теплотой, что трудно было не поддаться.

Я рассказал ему всё, что мог. Когда я кончил, принц сидел молча, не зная, что сказать. Наконец он заметил:

— Несмотря ни на что, я не думаю, что вы должны отказаться от всякой надежды, дон Хаим. Графиня уже давно принадлежит к опальной религии, и за эти дни рабства вы многому научились, открыли немало путей к спасению, о которых вы и не догадываетесь.

— Но за эти годы усовершенствовалось и преследование. Мы тоже привезли из Испании средства борьбы, о которых вы тоже не догадываетесь. Нет, ваше высочество. Тут надежды мало. Но когда определится судьба Гаарлема, я могу исполнить своё желание — так вы изволили сказать. Позвольте просить вас помнить об этом обещании. А теперь я готов ехать в Гаарлем, ваше высочество.

Принц взглянул на меня:

— Да будет так, как вы желаете. Если вы останетесь здесь, то я не могу предложить вам соответствующего места. В Гаарлеме начальствует Вибольд Рибберда и начальствует искусно и мужественно.

— Для меня безразлично, буду ли я начальником или подчинённым. Кто хочет начальствовать, тот должен уметь в случае надобности и повиноваться.

— Ещё одно обстоятельство. В Гаарлеме не осталось ни одной католической церкви. Вы увидите, что в этом отношении народ там крайне непочтителен и нетерпим, настолько нетерпим, насколько это может быть порождено долгими преследованиями и великими страданиями. Если вы сохранили в себе привязанность к католичеству, вам там будет не по себе. Впрочем, судя по вашим поступкам, вы принадлежите к нашей вере.

— Не знаю, ваше высочество. Я не верю ни в одну церковь, которая говорит: «Господь принадлежит нам», и запирает Его в четырёх стенах. Я не верю ни в одну церковь, которая мечом загоняет верующих в храм. Если я увижу такое же явление в Гаарлеме, то, без сомнения, мне будет не по себе. А может быть — и это вероятнее, — я просто рассмеюсь при виде этого: несмотря на все претензии реформировать людей, они по-прежнему остаются всё такими же.

— Разве вы не думаете, что я также стою за веротерпимость? — спросил принц с гораздо большим одушевлением, чем это было до сих пор. — Я принадлежу к реформатской церкви, но знаю, что ни Лютер, ни Кальвин не обладают привилегией толковать слово Божие. Как часто меня просили в той или другой форме устроить религиозное гонение. Но я всегда этому сопротивлялся и, даст Бог, никогда не допущу этого. Если мне предназначено освободить эту страну, то мне же да будет предназначено и воспрепятствовать ей вернуться опять к тому положению вещей, которое довело нас до революции. Но я понимаю, что жители Гаарлема, имея постоянно перед глазами нечто худшее, чем смерть, станут в минуты особого ожесточения обращаться с другими так, как раньше обращались с ними самими. Я не могу предотвратить этого. Я не энтузиаст, но я и не скептик, как вы, и верю в конечную судьбу мира. Реформа всё-таки дала нам кое-что. Может быть, другой век более правильно истолкует слова Христа.

Он смолк и стал смотреть на меня. Меня поразил благородный тон которым он говорил со мной, и я молчал.

— За эти несколько часов, — начал опять принц, — я почувствовал к вам какую-то необъяснимую симпатию. Может быть, потому, что вы живо напомнили мне недавние дни, когда я ходил, упрашивая, по всем дворам Европы — и напрасно. Помните, что у вас здесь есть друг. А теперь прощайте: у меня нет больше времени. У меня немного досуга даже для моих друзей.

Я был глубоко тронут его словами.

— Ваше высочество, благодарю вас от всего сердца. Постараюсь заслужить то, что вы мне предложили. Я не забуду ваших слов. Когда я уеду отсюда, я увезу с собой образ действительно великого человека — а это немалое утешение в здешнем мире.

Принц печально улыбнулся.

— Кто на самом деле велик? — спросил он. — Увы! Как вы сказали сами, мы все люди и подвержены людским слабостям. Однако я должен идти.

Он протянул мне руку. Я нагнулся, чтобы поцеловать её, как делают испанцы. И дружба, завязавшаяся в часы страданий, длится и до сего времени и, я уверен, будет процветать и дальше.

Тридцать первого числа, в полночь или немного позднее, мы сели на коней и тронулись к Гаарлему. С нами был транспорт в сто семьдесят саней, который прикрывали пятьсот человек против армии в двадцать тысяч. Нам помогали туман и ночной мрак, а может быть, это-то самое и могло погубить нас. Ещё недавно из-за этого погибли графы де Люмей и Батенбург. Сами они успели спастись, но их отряды были разбиты наголову, и весь транспорт попал в руки врагов. То же самое легко могло случиться и с нами.

Я скомандовал, и мы тронулись во мраке по замёрзшей земле.

По обеим сторонам от нас тянулась стена беспросветного мрака. Только под копытами наших лошадей слабо поблескивал иногда лёд. Передо мной вдруг возник прекрасный образ, так хорошо мне знакомый, а затем тёмная фигура с протянутыми руками. И я видел, как эти руки скользили по прекрасному телу, как по смуглому лишённому очей лицу пробежала торжествующая улыбка.

Я поднялся в стременах и произнёс самое крепкое ругательство, какое только знал на испанском языке. Но видение не исчезало.

Ехавший возле меня барон спросил, что случилось, ибо хотя его испанский язык и был не свободен от ошибок, тем не менее он хорошо знал испанские ругательства.

Не помню, что я ему сказал. Знаю только, что я всячески хотел отделаться от этого видения и не мог.

Наконец я приказал одному из моих людей дать мне кусок льда, который я и положил себе на голову под шлемом. Это подействовало,