Шрифт:
Закладка:
6.2.1943
Направляясь сегодня в баню на улице де Шарантон, купил по дороге «Colonel Chabert»[679] Бальзака. Прочитал на одном дыхании. Это длинная новелла, а не роман. Кто такой этот Шабер, наполеоновский полковник, которого объявляют мертвым в битве под Прусской Илавой, а он выбирается из ямы, полной трупов, и через несколько лет скитаний пешком через всю Европу возвращается во Францию? Призрак великой и кровавой эпопеи. Развалина, борющаяся с жизнью, которой для него больше нет. Для окружающих — это отрыжка кровью, для него самого — сон, заканчивающийся безумием.
Сколько таких Шаберов породит эта война? Война чудовищна, но еще страшнее ее результаты. Сколько после войны повсюду будет таких развалин? Бывших военных-развалин, бывших пленных-развалин, бывших депортированных-развалин, разбитых семей, мертвых чувств и сбитой с пути молодежи? И несмотря ни на что, все это окутывает ореол легенды, эпопеи. Каждая новая война рождается из легенды о предыдущей войне. Каждая война — продолжение самой первой войны. Кто знает, не было ли убийство Авеля превращено в легенду, соблазнившую следующего Каина. Миф, легенда посвящения, эпопея смерти манит каждое новое поколение. Через какое-то время Сталинград будет тем горящим кустом, с образом которого новое поколение захочет пойти вперед, навстречу смерти. Порочный круг.
8.2.1943
В Германии заканчиваются четыре дня национального траура в связи с разгромом под Сталинградом. Из-за амбиций одного человека. «Полковник Шабер» не выходит у меня из головы. Как долго продержалась во Франции легенда о Наполеоне? Сколько крови пролилось во имя этой легенды тогда, когда он сам давно умер. По всей Европе. Легенда крови, легенда горя, нищеты и смерти окутана дымом благовоний. Труп, обычный труп, завуалированный парами славы, тянущейся за поколениями, как гиря на ноге. Что все это значит для миллионов человеческих жизней и слез миллионов сердец? Как долго будет жить в Германии легенда о Гитлере? Что еще произойдет во имя этой легенды? Сегодня ненавистный для всей Европы, он возродится в ореоле легенды в последующих поколениях. Рассказы о Севастополе, Харькове или Ленинграде будут пробуждать фантазию молодых, манить их приключениями. От горячих песков пустыни до вечной мерзлоты севера будут передаваться из уст в уста истории тех, что вернулись. Они никогда не поймут, что случилось, и умрут во сне. Человек любит страдание, а когда оно проходит, украшает его цветами. Война заканчивается не потому, что кто-то кого-то победил, а потому, что для одного из противников быстрее меркнет легенда. Изображение мифа, сложное изображение, сотканное из чувств, воспоминаний, амбиций и былой славы, исчезает из образа холодной действительности. Но упоение легендой, к сожалению, является одной из самых стойких зависимостей. Короткое похмелье — и снова приходит охота до новых пьянкок. Как долго продлится немецкое похмелье?
16.2.1943
Отбит Харьков, два дня назад — Ростов и Ворошиловград. Англичане, чтобы о них не забыли, снова устроили психоз высадки, и весь Париж уверен в том, что в марте американцы и англичане будут во Франции. Зачем? Это ни к чему не приведет. Между тем цирк с Тунисом продолжается. Роммель отступает в Тунис, в котором фон Арним{10}, обосновавшись при значительной поддержке французов, оказывает сопротивление американцам, приближающимся с другой стороны. В конечном счете в Тунисе будет маленький Сталинград. Остается только выяснить, фон Арним тоже, как фон Паулюс в Сталинграде, будет назван маршалом in articulo mortis[680]. А еще поверить в то, что Россия больше не большевистская Россия, а агнец, с которым можно разговаривать. Абдул-Хамид и императрица Китая… До поры…
18.2.1943
Массовая отправка французских рабочих в Германию. Конечно, под эгидой Виши. Франция сегодня представляет образ нищеты и отчаяния. Процветает порок, стихийно распространилось доносительство, отсутствуют элементарные сведения об истории, политике и жизни других народов, что заставляет весь народ пребывать во власти письменной и устной лжи. Пропаганда делает все возможное, чтобы искоренить трезвые мысли, а Виши, постоянно с France éternelle[681] на устах марает историю страны так, как ни одно правительство, начиная с Юлия Цезаря. В любом выслуживании перед победителем есть грань, хотя бы собственное достоинство. Но Виши, французская пресса и вся клика этих граней не чувствуют. Есть люди пера, французы, которые выполняют команды немцев с таким рвением и пренебрежением к собственному достоинству, которые пишут и говорят так, что просто слов нет. Это абсолютное рвение в абсолютном самоуничижении. Есть французы, которые это понимают, но таких мало. Большинство смотрят на все равнодушно и считают, что, если он antiboche[682], этого достаточно, и ему все равно. Ну и что, что большинство французов против немцев (сейчас) и против сотрудничества, если среди них есть такие асы, как Лаваль или Петен. Каждое правительство в определенной мере является выражением народа. Францию в настоящее время невозможно идентифицировать с тем, что говорится и пишется официально, но и полностью разделить эти две вещи невозможно. Все еще находятся сотни «собачек» оккупации, готовых выполнить немецкие команды с большей самоотверженностью и рвением, чем это сделали бы сами немцы. Газеты, отредактированные французами, превосходят самих себя в выполнении требований пропаганды. Они лгут, перевирают факты в десять раз больше, чем немецкая пресса. На этом фоне «Дас Райх» кажется честной газетой. А ведь французы не обязаны, никто их не принуждает к тому, чтобы они писали больше, чем предписывает «Propagandastaffel in Frankreich»[683]. Но они пишут, лают, бьют поклоны.
21.2.1943
Вечером в театре «Одеон» на «Свадьбе Фигаро». Потерянный вечер. Это было все, что угодно, только не театр. Ярмарочный балаган. Декорации, костюмы, игра — все ниже нуля. Было интересно только одно: почему Фигаро, вместо того чтобы быть ловким и хитрым, был фамильярным хамом. Более того: очевидно, что это не особенности игры, а характер актера. Фигаро был естественным, он был до мозга костей естественным во всех сценах с графом. Он олицетворял революционную чернь, позволявшую людям выше ее испытывать такое наслаждение от свободы, равенства и братства. Выше по рождению? Нет, по культуре. Он был Фигаро Республики, а не Фигаро рококо. Между Фигаро и публикой, публикой и Фигаро ощущались узы тесной дружбы. Было похоже, что все, что говорит Фигаро, по-прежнему справедливо для местной толпы. Каждая boutade[684] Фигаро, тонкая, резкая, была преднамеренно грубой, вульгарной, пошлой. Это был мятежный республиканский хам, продукт неудачной революции, к всеобщему удовлетворению.
